Пастухи фараона - Эйтан Финкельштейн

Ничего толком не знали об этом и раввины, и кагальная верхушка, но одно им было ясно: победа Наполеона принесет в Россию смуту, брожение умов, разрушение того порядка, на котором зиждется власть кагала, цадика и раввина. История сохранила слова вождя белорусских хасидов Залмана Шнеерсона, он же Залман Борухович, по поводу войны Александра с Наполеоном. «Если победит Бонапарт, — пророчествовал рабби Залман, — богатство евреев увеличится и положение их поднимется, но зато отдалится их сердце от Отца небесного; если же победит Александр, сердца еврейские приблизятся к Отцу нашему, хотя и увеличится бедность Израиля и положение его унизится». Бесхитростные, право, были времена!

Государь знал об услугах, которые российские евреи оказывали его армии. Знал он и о подвигах людей, которые поплатились жизнью за преданность отечеству. В июне 1814-го в баденском городе Брухзале Александр торжественно выразил еврейским кагалам свое милостивейшее расположение и обещал дать определение «относительно улучшения положения евреев в империи».

Лукавил ли государь, находился ли он под впечатлением патриотического возбуждения среди евреев Литвы и Белоруссии или искренне склонен был облегчить их участь, мы не знаем. Знаем лишь, что обещание свое он не выполнил.

Отгремели сражения, отрекся от престола и отправился в изгнание Наполеон, Венский конгресс, установивший в Европе новый порядок, расширил пределы Российской империи. Пришла пора вспомнить о судьбе теперь уже двух миллионов российских евреев, которые ютились на небольшой полосе земли вдоль западных границ России.

И о них вспомнили.

Какие только эксперименты ни ставило правительство над евреями! Одно время государь, находясь под влиянием министра духовных дел и религиозного мистика князя Александра Голицына, задумал было привлечь евреев к христианству и разом покончить с еврейской проблемой, то есть с многочисленными проблемами огромной массы людей.

Миссионерство окончилось ничем: желающих принять крещение сосчитали по пальцам. В то же время правительству открылась другая проблема: в центральных, исконно русских, губерниях обнаружились многочисленные секты субботников, молокан и других иудействующих. По какой причине православные люди обращались в близкое к иудейству вероучение, правительство не знало, но виновными оказались… евреи. Репрессии не заставили себя ждать. Указом 1820 года евреям запрещено было брать в домашнее услужение христиан, арендовать помещичьи земли с крестьянскими душами, пользоваться трудом крестьян… при уборке сена. А когда верх при дворе взяла партия Аракчеева, правительство решило возобновить выселение евреев из деревень, остановленное накануне Отечественной войны. Указом от 11 апреля 1823 года государь вновь обрек десятки тысяч людей на изгнание с насиженных мест, разорение, скитания.

Нет, не искупил император Александр своего страшного греха — ни в ожидании грядущей битвы с Наполеоном, ни в годы войны, ни позже, в зените славы, не решился он дать свободу русскому крестьянину. Точно так же не решился он разрушить и крепостную стену, за которой заперты были его еврейские подданные.

Черта оседлости — государство в государстве — стала родиной российских евреев. Здесь суждено им было жить компактно, самобытно, автономно. Здесь они молились своему Богу, говорили на своем языке, рождались и умирали по своим обычаям. Русский мир был от них бесконечно далек, русский язык непонятен, русский человек в мундире жандарма или чиновника наводил на них страх.

И русскому обществу еврейская жизнь была совершенно чужда. О религии евреев русские люди ничего не знали, бытовые обычаи обитателей местечек казались им смешными, еврейская замкнутость их настораживала, возбужденность хасидских масс пугала. Общее же мнение сводилось к тому, что евреи — элемент чужеродный и для российской жизни никак не пригодный.

Впрочем, все это касалось «иудеев вообще», но, когда кому-то из русских людей доводилось столкнуться с тем или иным евреем, часто оказывалось, что это ничуть не страшный, нередко разумный, а то и — ну, это, конечно, исключение! — приятный человек. Это про него Поэт сказал: «Презренный жид, почтенный Соломон!»

11. Остров дяди Оси

В мае 1982 года, когда Синай окончательно отошел египтянам, общественная истерика улеглась, каждый остался со своей болью и пытался справиться с ней, как мог. Оставили в покое и меня. Облегчения, однако, не наступило; я продолжал погружаться в пучину отчаяния и одиночества.

Спасение пришло неожиданно. Как-то, вернувшись поздним вечером домой, я вынул содержимое почтового ящика и начал выбрасывать рекламу. В глаза бросился конверт с иероглифами. Это еще что за реклама? Это была не реклама. На письме стоял штамп японского посольства в Лондоне.

По-правде, все началось еще в апреле, в разгар всеобщей истерии. Началось с визита генерального директора. Явился он в мой кабинет без всякого повода, начал издалека.

— Плохо выглядишь, не съездить ли тебе в отпуск?

— Съезжу как-нибудь, теперь не могу — у меня двое в милуим, одна за границей. Работать некому.

— Понятно, понятно. Ну, а над чем трудимся?

— Одна сейчас тема…

Тут он перешел к делу.

— Послушай, я тебе вот что скажу. Не ты один, все мы понимаем, что отдать Синай необходимо. Но мы не должны превращаться в рупор… одной стороны. Мы — газета для всех. Дай высказаться другим, ты уже все сказал. Слышал анекдот? «Бегин решил уволить Шамира[38]. Почему, спрашивается? А ему больше не нужен советник, он вечером читает «Маарив», а утром делает все так, как ты напишешь».

Этого анекдота я не слышал, но о чем идет речь, понял. Шеф принадлежал к верхушке Маараха, куда дует ветер, знал не понаслышке. А направление его, как видно, изменилось. Вначале Маарах активно поддерживал соглашение с Египтом, но, когда начались массовые протесты против возвращения Синая, когда бывшие соратники принялись демонстративно сжигать портреты Бегина, Перес, видимо, решил, что Ликуд зашатался.

— О чем же мне писать, об острове Пасхи, что ли?

— Ты совсем забросил русских. У них, кажется, проблемы с «Островом свободы»?

— Что это за тема, кого сейчас интересует Куба?

— Нет неинтересных тем, есть неинтересные статьи…

Шеф ушел, слово «остров» осталось. Во всяком случае, просматривая на следующее утро телексы информационных агентств, я обратил внимание на сообщение Рейтер.

«Министр иностранных дел СССР А. Громыко, отвечая на требование Японии вернуть ей Курильские острова, заявил: "Чужой земли не хотим, но и своей не отдадим. На том стояли и стоять будем"». Забавно, советский министр заговорил языком русских царей допетровской эпохи! Но, если всерьез, почему Советы так упорствуют с Курилами, ведь возвращение пустынных скал в океане обернулось бы для них золотым дождем с Японских островов?

Я увлекся, перелопатил кучу материалов, выведал мнение американцев насчет военного значения Курил. В конце концов, пришел к выводу, что кремлевские геронтократы просто не хотят этим заниматься. Им — лишь бы никаких перемен! Изложил свои соображения, нашел удачные фотографии. Собой остался доволен — раз о Синае слушать не хотите, посмотрите, как делают глупости другие: может быть, вам это что-то напомнит?

Моя статья никому ничего не напомнила, наш читатель по аналогии мыслить не привык, так уж он воспитан: мир — одно, мы — другое! Через несколько дней, однако, телефоны в редакции стали обрывать из-за границы. Звонили японские журналисты и дипломаты из европейских столиц и из самой Японии. «Как понимать этот сигнал?», «Кто автор, с кем он связан в Москве?», «Он человек Андропова или Громыко?» Сотрудники заглядывали в мой кабинет с испуганными рожами: «Возьми же трубку, черт возьми!» Я трубки не брал, никому никаких объяснений не давал, про себя посмеивался.

Через неделю история забылась, но продолжение последовало: атташе по культуре японского посольства в Лондоне пригласил меня прочесть лекцию в летней школе журналистики, которую МИД его страны организовал для начинающих журналистов. Гонорар такой-то, гостиница такая-то, занятия начнутся первого июня и будут проходить в здании школы для солдатских дочерей в Хэмпстеде. Билет вам пришлют, а гонорар будет выплачен по прибытии в Лондон.

Дорогой мой, да это не ты мне, это я тебе гонорар заплатить должен!

На следующий день я уже ни о чем не мог думать — перед глазами стоял Хэмпстед.

Дядя Ося старше мамы на 16 лет. В январе 1917-го он окончил факультет права Петроградского университета, а уже в апреле, когда царские законы отменили, записался в Коллегию адвокатов и сразу же поступил помощником к присяжному поверенному, специалисту по международному праву, который поручил Осе заниматься делами Британского посольства. Ося тут же обзавелся трубкой и тросточкой, держаться стал степенно, смотреть — свысока, кланялся — с достоинством. Однако после убийства немецкого посла графа Мирбаха в июле восемнадцатого он помрачнел, замкнулся, стал чего-то опасаться. Да и дома ночевал все реже и реже, а потом и совсем исчез. Месяц его разыскивали и уж начали было оплакивать, как неожиданно получили от него письмо. Писал Ося из Крыма, сообщал, что жив и здоров, а о дальнейших планах известит позже.