Слабак - Джонатан Уэллс

– Хороший ответ, Джон, – произнёс доктор. – Ты станешь таким, каким собираешься быть. Перестань беспокоиться о нём, Джина. Он будет в порядке, – и он укоризненно посмотрел на мою мать.

Однако вся эта одержимость – программа упражнений отца, шоколадные коктейли и постоянные призывы «просто есть чуть больше: ну, ещё два кусочка, как насчёт трёх ложечек за бабушку Иду?» – совершенно раздавили меня. Вместо того, чтобы почувствовать, что я стою на пороге нового большого будущего, из-за постоянного насилия едой возникло ощущение, что я всё больше отстаю от нормы и ситуация лишь ухудшается. Это усилило мои сомнения в успехе нашего предприятия, а планы отца на меня показались недостижимыми и неправдоподобными. Хотелось спросить отца: почему бы ему не позволить мне достичь своего естественного веса самостоятельно? Почему приходится прилагать такие огромные усилия к тому, что вызвало у меня лишь мимолётный интерес? Зачем он мне всё это навязал?

Долгие ночи, лёжа без сна на верхнем ярусе кровати и размышляя над этими вопросами, я представлял себя вне границ тела. Чувствовал пальцы рук и ног, но не ощущал своего размера. В кромешной тьме я мог управлять всем телом. Или мог представить, что я бесформенный, например превратился в протоплазму. Такое аморфное состояние было мне скорее по душе. В нём не было ничего, что можно проверять по параметрам. И для него не находилось ни места в иерархии, ни повода для издевательств и запугивания. В этой бесформенности мои опасения относительно себя становились терпимыми и разрешимыми. Тьма предлагала убежище от критики, и я лежал без сна, наслаждаясь ею. Слова из «Папоротникового холма» вновь приходили на ум: «зелёный и умирающий», «пел в своих цепях».

Когда мы легли спать, астматический хрип Тима смешался с остальными привычными ночными звуками. Неожиданно я испугался: показалось, что звуки теперь исходили не от брата. И то был не шум ветра, не шелест деревьев, на самом деле это поджигатели готовились поджечь дом. Не в силах заснуть, я выскользнул из комнаты и разбудил маму. Она привела меня к себе в будуар, чтобы не беспокоить папу, который плохо спал и легко просыпался. Я растянулся на кушетке с изогнутой деревянной спинкой. Сидя во вращающемся кресле, она повернулась ко мне, спиной к зеркалу, где она часами готовилась к званым обедам – в окружении своих париков на пенопластовых черепах, расчёсок и ожерелий, маленьких мягких шёлковых мешочков с браслетами и кольцами, хранившихся каждый на своём месте. Хрустальные флаконы духов выстраивались в ряд во всю стену – на стеклянной столешнице перед зеркалом. Даже в темноте я бы нашёл, где находится каждый предмет. Я так часто бывал там, что отец, из ревности или злобы, не раз отводил меня в сторону, чтобы предупредить:

– Если будешь проводить слишком много времени за кулисами, то само представление тебе станет неинтересно. А это плохо для мальчика.

Когда мать говорила со мной во время своих приготовлений, становилось трудно сосредоточиться на её словах. Я сильно отвлекался от них, наблюдая, как она укладывает волосы прядь за прядью (опьянённый особой смесью ароматов лака для волос и духов, очарованный тем, как она сочетала свои браслеты, ожерелья и кольца). Я не мог поверить в то, как мало времени ей требовалось, чтобы стать красивой.

– Показалось, что слышал, как посторонние разговаривают снаружи дома. Не знаю почему, но я подумал, что они собираются поджечь дом. Теперь не могу избавиться от этой мысли и снова заснуть, – пожаловался я. Она слушала не перебивая.

– Ты их видел? Ты знаешь кого-нибудь из них? – спросила она вполне серьёзно.

– Нет, только слышал голоса. Звуки были не похожи на те, что обычно слышатся по ночам. Как будто ногтями царапают штукатурку или чиркают спичками. И ещё грохот полупустых канистр.

– Может быть, тебе приснилось, как ты зажигаешь свечи. Может быть, ты считаешь, что огонь опасен. Здесь нет поджигателей, Джон.

Она взяла мою руку и сплела свои пальцы в замок вокруг неё. Я слышал, как отец, шаркая, шёл к гардеробной в халате и кожаных тапочках.

– Что случилось? – пробормотал он.

– Джону показалось, что он слышал людей снаружи. Посмотришь быстренько, дорогой? Потом мы все сможем поспать.

Он покорно спустился вниз. Мы слышали, как входная дверь открылась и закрылась и как он шёл по лестнице, покрытой ковром.

– Я посмотрел снаружи и внутри, Джон. Там никого нет. Поверь мне. Если и есть вероятность, что кто-то ночью залезет сюда – именно в наш дом, на этой улице, в этом городе, – она одна на миллион. Может ли такое случиться? Да, теоретически… Но статистически это так же вероятно, как если бы кого-то из нас съел медведь в нашем лесу. Сам посуди: медведей-то здесь нет.

– Но мы живём так близко к шоссе. Кто-нибудь мог приехать, проникнуть в дом, напасть на нас и легко убежать, – предположил я.

– Не исключено, но маловероятно. Можешь лечь спать? Хочешь, посижу с тобой немного? Или хочешь снотворного? – спросил он. Мама ушла и легла в постель.

– Думаю, я в порядке, а вот Тим хрипит. Он ещё не проснулся, но дело довольно плохо. Я думаю, что он скоро проснётся, – пробормотал я, надеясь, что отец придёт посидеть с нами, как он часто это делал при сильных приступах астмы у Тима.

– Он уже принимал «Тедрал»? – спросил отец.

– Не думаю. Не видел, чтобы принимал, – отозвался я.

Мы умолкли у двери, чтобы послушать Тима. Каждый его вдох был всё глубже. Год назад ему диагностировали астму, и мама сделала ему кучу анализов. Кожа на его руках и спине часто покрывалась сыпью, появлявшейся от всех местных растений и фруктов. Я даже не знаю, на что у него не было аллергии. Казалось, у него была аллергия на весь окружающий мир. Пока мы стояли у двери, Тим проснулся и повернулся, почувствовав наше присутствие.

– Я рад, что вы здесь, – сонно произнёс Тим. Я забрался в свою кровать наверху, а папа сел возле его кровати. Инстинктивно мне хотелось отвлечь Тима от затруднённого дыхания. Мне нравилось, что папа сидит с нами, как если бы мы были в одной команде (или по крайней мере в одной комнате). Это было почти так же хорошо, как когда у них отменился званый ужин в субботу вечером, и он смотрел с нами «Остров Гиллигана». Мы смеялись над неумехой Гиллиганом и над тем, как Шкипер по-отечески снисходительно