В другом мире: заметки 2014–2017 годов - Изабель Грав

Почему письма с соболезнованиями должны быть написаны именно от руки? Чтобы подчеркнуть серьезность события, его официальный характер? Или гораздо важнее показать свою эмоциональную вовлеченность, потому что почерк физически связан с человеком и может восприниматься как признак его присутствия? Я думаю, что траурные открытки пишутся от руки в том числе потому, что это дает ощущение присутствия пишущ*ей. Тот, кто пишет траурное письмо, оставляет документ, похожий на тот, что оставил*а после себя умерш*ая, с тем лишь отличием, что составитель*ница письма всё еще жив*а. Когда я читаю написанные от руки письма моей умершей матери, я ощущаю ее присутствие через почерк: широкие, с наклоном вправо, трудночитаемые буквы будто переносят ее в настоящее, делая осознание ее реального отсутствия еще более болезненным. Правило писать траурные открытки от руки, кроме того, призвано выразить уважение умерш*ей и е*е близким. Если человек сел за стол и написал письмо, то он потратил время и силы. Или, например, вместо того чтобы быстро разослать написанный имейл о смерти матери, нужно купить бумагу с траурной окантовкой и отнести написанное от руки письмо на почту. Я сложила в одну папку открытки с соболезнованиями и самые важные и красивые письма моей матери. Если у меня будут силы, я обязательно их перечитаю.

Детская коляска и кресло-каталка

В начале и в конце жизни нам предстоит путешествие: сначала это коляска для беспомощного младенца, а потом кресло-каталка, когда мы уже не в состоянии ходить из-за старческой немощи или болезни. В обоих случаях сильна зависимость от того, кто катит коляску или кресло. Передвижение людей, которые перемещаются подобным образом, будь то младенцы или старики, обычно ограничено тротуаром. Водить машину они либо еще не могут, либо уже не могут. Коляски с младенцами или маленькими детьми обычно возят родители или няни, а кресла-каталки с пожилыми людьми – сиделки или родные. В то время как коляска ассоциируется с радостным предвкушением будущего, кресло-каталка сразу связывается в сознании с жизненными трудностями. Ребенок в коляске приближается к будущему, а человек в кресле-каталке – как мой отец после инсульта – движется к завершению своей жизни.

Дым от кадила

Во время католической мессы 31 декабря 2015 года (в соборе Святой Ядвиги) между рядами время от времени ходили священнослужители с кадилом, и постепенно вся церковь погрузилась в клубы дыма. Литургия была словно обернута в облако и воспринималась нечетко и сверхъестественно – будто с того света. И хотя проводить аналогии между религиозными ритуалами и светским миром не очень-то оригинально, окутывающий посетитель*ниц дым весьма напоминает дым на дискотеке. Там также регулярно пускают клубы дыма, особенно при нарастании громкости. И в клубе, и в католической церкви дым вводит людей в своего рода транс. Мир вокруг внезапно становится расплывчатым, и человек обнаруживает себя в ином временном континууме. Интересно, те, кто придумал дым для дискотеки, вдохновлялись кадилом? Связь между обоими ритуалами я вижу и на функциональном уровне. И на церковной службе, и в клубе происходит попытка на какое-то время освободить присутствующих от гнета их земного существования. Через дым они как бы проникают в иные пространства. Люди вокруг теряют очертания. Реальность словно теряет резкость; всё погружается в мягкий свет. Такой я вижу жизнь на небесах (если такая существует): размытые контуры и свобода от тягот земной жизни.

Голосовая почта

Сегодня я впервые с момента смерти моей матери нашла в себе мужество прослушать ее последнее сообщение в голосовой почте. Другие ее сообщения я (к сожалению) уже удалила. Во время этих траурных дней ее голос как будто звучит в моей голове, и мне даже кажется порой, что она обращается ко мне и меня успокаивает. Она говорит, что ее смерть случилась именно так, как она ее себе представляла; всё произошло так, как должно было произойти. В этих воображаемых посланиях она также комментирует, как мы организовали похороны. По ее мнению, мы всё сделали хорошо. И хотя она мысленно всё время присутствует в моей голове, для меня было шоком услышать ее живой голос в голосовой почте. Ее голос был полон жизни, хотя запись сделана 20 октября 2015 года. Спустя месяц она уже была мертва. В сообщении она спрашивает меня, будет ли это окей, если она пригласит моего бывшего мужа с нашей дочерью на осенние каникулы к себе в Гамбург, или это «странная идея». Словечко «странный» указывало на то, что она осознавала: ее предложение будет для меня испытанием. Вместо того чтобы напрямую попросить меня организовать встречу с внучкой, она выбрала окольный путь через моего бывшего мужа. Оглядываясь назад, я все-таки благодарна ей, что она как минимум спросила заранее, а не сразу приступила к действиям. Я испытываю сожаление, когда вспоминаю, как жестко отклонила ее предложение в телефонном разговоре. Я должна была понять, что она просто не решается напрямую поделиться со мной своим желанием увидеть внучку. Может, она исходила из того, что я слишком занята и не готова к путешествию в ненавистный родной город. Сейчас я думаю, что должна была провести этот разговор намного дружелюбнее и с бо́льшим пониманием отреагировать на ее предложение – особенно потому, что в этом сообщении она называет меня «мое сокровище», что сейчас невероятно меня трогает. Сообщение заканчивалось тем, что она надеется, что у меня всё хорошо, и ждет моего ответного звонка. Неужели это действительно последние слова моей мамы, обращенные ко мне и сохраненные в голосовой дорожке? Сегодня я просто не могла принять, что она мертва. Я специально позвонила ей домой: ее номер до сих пор сохранен у меня как «мамин дом». Но там был лишь автоответчик, и я осознала, что ее тело никогда уже не будет у нее дома и, возможно, сейчас оно уже разлагается на кладбище в гамбургском районе Нинштедтен. Я могу лишь надеяться, что все священнослужители, которые размышляют о жизни после смерти, правы и после смерти нас ждет что-то, чего мы просто не можем представить в силу ограниченности нашего воображения. Я бы с радостью поверила в это, но у меня есть сомнения, и я боюсь, что, возможно, там ничего нет. Одно не подлежит сомнению: я никогда больше не услышу голос моей матери.

Пьеса Рене Поллеша

Обычно пьесы Поллеша критикуют за то, что со временем они теряют напряжение и спустя полчаса начинают несколько дрейфовать.