Иду к людям (Большая перемена) - Георгий Садовников

И всё же, наслушавшись похвал, я не выдержал и однажды себя спросил: «А может, они правы и ты впрямь наделён талантом? Этаким ключиком к людям. Не сами же исправились эти ребята? Верно? Им-то зачем? Они были собой довольны. Вот что, голубчик: разумеется, хорошо, что ты такой скромняга, это тебя, безусловно, украшает, но, если рассудить здраво и по совести, сие чудо, чёртушка Нестор, сотворил ты! — сказал я себе ласково. — А если так, почему бы тебе и вправду не связать своё будущее со школой? Это знак судьбы! Она перевела для тебя стрелки на новый путь: отправляй свой поезд туда, машинист Северов, на станцию Школа! Вон он перед тобой, зелёный огонёк! А что касается науки, ещё неизвестно: получится ли из тебя, Нестор, новый Нестор, твой тёзка, а здесь ты себя уже проявил, и настоящие педагоги, наверное, наперечёт, как и знаменитые учёные».

Практика в школе похожа на стипль-чез, бег со многими препятствиями. Последним из них и самым сложным было родительское собрание — высокий барьер, а за ним коварный ров с водой, с виду холодной и грязной. Я брал его, это препятствие, за день до финиша. Передо мной, за партами своих детей, расселись дяди и тёти, к ним и моим постоянным зрителям — практикантам и куратору — прибавилась директор школы — пришла полюбопытствовать на работу хвалёного вундеркинда. Я поведал мамам и папам о школьных деяниях их чад, уделив время каждому ученику. Когда настала очередь Фёдорова, я поинтересовался: здесь ли его мамаша? «Это я», — придушенно отозвалась маленькая, просто, если не бедно, одетая женщина. Фёдоров был похож на свою мать, только золото её волос изрядно потускнело, в синих глазах застыл страх: она ждала расправы. «Спасибо вам за такого сына», — произнёс я совершенно чистосердечно. «Я их растю одна. Ну что поделаешь, если он такой?» — пожаловалась Фёдорова, стараясь оправдаться. «Ваш сын хорошо учится. Активен на уроках, и я доволен его дисциплиной», — продолжал я, сдержав улыбку. А она гнула своё: «Он совсем не слушает. Весь в покойного отца». Директриса многозначительно покашляла, на что-то намекая. Но мне было некогда разгадывать шарады. «Словом, я вам искренне благодарен!» — закончил я, тоже стоя на своём. «Вы мне?» — наконец-то сообразила Фёдорова под хохот родителей и практикантов. «Вам, вам!» — подтвердил я, смеясь.

Дяди и тёти покинули класс, кажется, довольные практикантом, во всяком случае я им скучать не дал, а мы остались с Машковой, и она здесь же, на поле боя, провела разбор моих командных действий. Но прежде, перед тем как нас покинуть, директор школы, попросив у Машковой слово, напустилась на меня с упрёком: «Нестор Петрович, вы меня удивили, неприятно удивили! Я о вас чего только не наслушалась: вы и новый Ушинский, и новый Песталоцци. А вы нам подрываете всю нашу воспитательную работу! Мы с Фёдоровым боремся, а вы дезориентируете и самого ученика, и его мать! Теперь он вообразит, будто непогрешим, и теперь попробуй ему доказать обратное!» Высказавшись, она услышала мой твёрдый ответ: «Прошлое Фёдорова осталось в прошлом. Речь шла о его настоящем. А сегодня Фёдоров таков. Он стремится к совершенству! Игнорировать это — сбивать его о верного пути! И я не Ушинский и Песталоцци, я — Северов», — добавил я застенчиво. За меня заступились практиканты, и только Машкова оставалась верной себе, — обойдя по большой дуге проблему Фёдорова, она въедливо указала на мои огрехи: и характеристики ребят у меня не блистали глубиной, и я не проявил должной требовательности к их родителям, был мягкотел — моллюск без раковины да и только. Но это сравнение за неё я придумал сам.

А на следующий день он наступил, долгожданный момент, — за стеной девятого «А», по коридорам школы бронзовыми ручьями разлился звонок, известивший о конце моего последнего урока, а вместе с ним и завершении самой практики. Но странно — меня в сердце укололо сожаление: я уже никогда не войду в этот класс, — именно в этот! — не войду с журналом и указкой, не скажу, встав за учительский стол: «Здравствуйте, друзья!.. Дежурный, кто у нас отсутствует сегодня?» И больше никого из них не вызову к доске: «На этот вопрос ответит Ибрагимов! Саленко, что ваша любознательность так пристально высматривает за окном? Всё самое интересное здесь, в нашем классе!» Теперь за меня делать это будут иные люди.

Остаток учебного дня я отсидел в гостях у своих однокурсников, на их уроках. Потом мы, как и в начале практики, снова обосновались в директорском кабинете, и Машкова, произведя анализ и синтез, — а может, порядок был обратным, сейчас не помню, — вынесла каждому вердикт — его итоговую отметку. Меня она приберегла на десерт. Норманнское её лицо побледнело, извещая о сильном внутреннем напряжении, тёмные глаза зажглись решимостью, и она выразилась так, сурово и непреклонно: «Возможно, кто-то сочтёт меня беспринципной и чересчур либеральной, однако я вынуждена, повторяю, вынуждена оценить практику студента Северова отметкой „отлично“, — И, помолчав, добавила: — Надеюсь, на этот раз её никто не назовёт завышенной».

Финита! Если проще: всё! Ступай, Нестор, куда пожелает твоя душа. Завтра снова ползти в институт, но сегодня ты свободен. Можешь профланировать мимо Лининого дома, ну как бы между прочим, запретить тебе никто не посмеет — вольному воля! Но, прежде чем покинуть школу, я, пардон мадам, зашёл в мужской туалет. А там меня ждали — вся команда в полном составе. И более не единого человечка — мы четверо, с глазу на глаз. И видать они, изнывая от нетерпения, выкурили полную пачку — пол у их ног был густо усеян трупами сигарет.

Меня точно приподняли, основательно взболтали и поставили на пол, — со дна мутной взвесью поднялись мои давние, было улёгшиеся опасения, — эти трое ждали подходящего момента, и вот он наступил. А ради чего ещё им маяться, терпеть никак не меньше часа? Именно столько или более того мы отсидели в директорском кабинете. С каждым из них, по одиночке, авось я и управлюсь, но одолеть всю троицу скопом мне будет не по рукам. И сейчас из меня полетят пух и перья, словно из подушки, терзаемой в разгар погрома. Теперь я, лишённый учительской неприкосновенности, был перед ними беззащитен — обычный рядовой человек, что хочешь, то с ним и делай, если вас трое против одного.

— Что так долго? Мы тут офонарели, — грубо осведомился Фёдоров, и так ангелочек сбросил свою лживую маску.

— А зачем? Фонареть-то? — спросил я осторожно. — Вы же не фонарные столбы. Правда? Уроки закончились, и давно, покурить можно и на улице, хотя в нашем возрасте это запрещено. И окуркам место не на полу, а в урне для мусора или в унитазе. Ишь, насорили, не туалет, а городская свалка! — добавил я, не удержавшись.

— Да ладно, уймись! — отмахнулся Фёдоров, тыкая, будто мы с ним пасли гусей, крестили детей и вместе мешками лопали соль, притом крупную и серую, прямо с чумацких повозок. — Теперь нечего гоношиться, твоей практике пришёл ханец! Лучше скажи: какой тебе накинули балл?

— Поставили «отлично», — сказал я, скрывая эмоции. Кто знает, как они к этому отнесутся, а вдруг у них моя высокая отметка вызовет злобу.

— Ни фига себе! — воскликнул Саленко.

— Наша взяла! — удовлетворённо произнёс Ибрагимов и, подкрепляя своё чувство, врезал кулаком по своей же ладони.

— А я не сомневался: ты свой пятерик огребёшь, — спокойно сказал Фёдоров и, видя моё недоумение, пояснил: — Когда она, твоя началка-мочалка, на тебя тяфкнула, помнишь: «Нестор Петрович, между прочим, идёт урок!» — передразнил он бедную Ольгу Захаровну. — Да помнишь. Я понял сразу: ты наш, тебя надо спасать. И предупредил всех: кто будет гадить этому студенту, того я разотру по всему классу, остатки выкину в форточку!

— Он меня за тот твой первый урок отделал по высшей норме, чуть не свернул башку, — восторженно пояснил Саленко, точно его наградили орденом. — Говорит: ты чего?

Ибрагимов сдержанно улыбнулся — я понял: досталось и ему.

— Ты долго держался, нас не трогал, молоток! Потом, ясно, на тебя надавили, — выдал мне Фёдоров комплимент, сомнительный для любого учителя. — Ну, валяй, студент, кончай свой институт. Ни пуха тебе, ни пера!

— Идите к чёрту! — послал я их от всей души.

Они вышли, добившись своего и уже забыв обо мне, а я остался на руинах своей славы. Секрет моего педагогического триумфа оказался обескураживающе прост и обиден почти до слёз. Нет уж, решил я, стоя на своих развалинах, отныне к школе не подойду и на километр. Назад в науку! Только туда!

Через месяц я шёл из института в городскую библиотеку и по дороге встретил директора школы. Она пожаловалась:

— Вы ушли, и они снова взялись за своё. Что вы можете посоветовать? Вы их знаете лучше нас.

Я потёр висок, помогая своим извилинам, и пробормотал, не совсем уверенный в мудрости своего совета:

— Постарайтесь вызвать у них нечто похожее на сочувствие. Они в общем-то ребята не злые.

— Сочувствие? Каким образом? Я для них главный враг, — удивилась эта дама.