Шестая жена короля Генриха VIII - Ф. Мюльбах

— Так горе, горе вам и всем нам! — воскликнула Мария Аскью. — Горе вам самим, король Генрих, если правда все то, что вы только что сказали! Тогда те люди, которые недавно возведены на костер, были правы, когда бранили вас, называя тираном! Тогда прав римский папа, называя вас отверженным и отлученным и проклиная вас именем Христа. Ведь вы не знаете Бога, являющегося Любовью и Жалостью! Вы — не приверженец Того, который сказал: «Любите врагов своих и благословляйте проклинающих вас!» Горе вам, король Генрих, если ваши дела на самом деле обстоят так печально…

— Молчи, несчастная, молчи! — воскликнула Екатерина и, с силой отталкивая пылающую гневом девушку, схватила руку короля Генриха и поднесла ее к своим губам, после чего шепнула: — Ваше величество! Вы только что говорили мне, что любите меня. Докажите это, простив эту девушку за ее страстную возбужденность. Докажите это, позволив мне отвести Марию Аскью в ее комнату и запретить ей говорить!

Но в этот момент Генрих был совершенно неподвластен каким-либо другим чувствам, кроме гнева и кровожадной радости. Он с недовольством оттолкнул от себя Екатерину и, устремив острый, пронизывающий взгляд на девушку, сказал резким, глухим голосом:

— Оставьте ее! Пусть говорит. Никто не смеет решиться перебить ее!

Мария Аскью не обратила ни малейшего внимания на все то, что происходило вокруг нее. Она все еще находилась в том состоянии крайней экзальтации, которая не знает никаких страхов и не отступает ни пред какой опасностью. Она в этот момент с радостью сама взошла бы на костер, и ей почти хотелось святого мученичества.

— Говорите, Мария Аскью, говорите! — приказал король. — Скажите, знаете ли вы, что сделала та самая графиня, за которую вы умоляете меня о пощаде? Знаете ли вы, за что обрекли костру этих четверых мужчин?

— Я знаю это, Генрих, король Божьим гневом! — с пламенной страстностью ответила девушка. — Я знаю, почему вы послали на эшафот эту благородную графиню и почему ей нечего ждать от вас пощады! Она благородной, королевской крови, а кардинал Полюс — ее сын. Вы хотите наказать сына в матери и, не будучи в силах казнить кардинала, убиваете его мать!

— Ого, вы — очень образованный ребенок! — воскликнул король с мрачной иронической улыбкой. — Вы знаете мои самые сокровенные мысли и мои затаеннейшие побуждения. Без сомнения, вы тоже являетесь верной католичкой, раз смерть католической графини переполняет ваше сердце такой скорбью. В таком случае вам придется согласиться, по крайней мере, что я прав, приказывая сжечь остальных четырех еретиков!

— Еретиков? — вдохновенно воскликнула Мария. — Вы называете еретиками тех благородных людей, которые с радостной улыбкой идут на смерть за свои убеждения и веру? Король Генрих, король Генрих! Горе вам, если вы осудили этих людей как еретиков! Они одни и являются истинно верующими, истинными слугами Господними! Они не признают человеческого гнета, и как вы сами не захотели признавать духовное главенство папы, так и они не хотят признавать вас главой церкви. Они говорят, что главой церкви является только Один Бог; так кто же признает за собою достаточное право назвать их за это преступниками!

— Я! — воскликнул властным тоном Генрих Восьмой.— Я признаю за собой это право! Я говорю, что они — еретики и что я уничтожу всех их и растопчу ногами не только их, но и всех тех, кто думает так же, как и они! Я говорю, что пролью их кровь и приуготовлю им такие муки, пред которыми задрожит каждый человек! Господь посылает Свое откровение через меня в огне и крови! Он вложил мне меч в руки, и, подобно святому Георгию, я растопчу своими ногами дракона еретичества! — Гордо подняв свое покрасневшее от гнева лицо и дико вращая налившимися кровью глазами, он продолжал: — Слушайте вы все, собравшиеся здесь! Нет сожаления и пощады еретикам, нет помилования католикам! Я — тот единственный, которого наш Господь Бог избрал Своим палачом и благословил на главенство и власть! Я — верховный служитель церкви, и кто решится отрицать за мной эту власть, тот богохульствует, а кто настолько дерзок, что хочет поклоняться другому главе церкви, тот — жрец Ваала и поклоняется идолам. Падите все ниц предо мной и почтите во мне Бога, земным представителем которого являюсь я и который воплощается во мне во всем Своем полном ужаса и величия великолепии! Падите ниц предо мной, так как я один являюсь верховным служителем церкви!

И, словно под единым ударом, все преклонили колена, и на пол склонились не только гордые кавалеры и блестевшие золотом и драгоценными камнями леди, но даже и оба епископа и сама королева.

Несколько мгновений Генрих любовался этим зрелищем, и его глаза, сверкая радостью и торжеством, оглядывали приниженно склонившееся собрание, представлявшее собою весь цвет знати королевства.

Вдруг его взор остановился на Марии Аскью. Только она одна не преклонила колен и стояла посреди коленопреклоненных, гордо выпрямившись, подобно королю.

Мрачная тень пробежала по лицу Генриха.

— Вы не хотите повиноваться моему приказанию? — спросил он.

Она покачала кудрявой головой и, твердо и пронзительно посмотрев на него, ответила:

— Нет! Подобно тем, последний предсмертный крик которых мы только что слышали, я скажу вам: только Одному Богу надлежит воздавать подобную почесть; Он Один является главой церкви. Если вы хотите, чтобы я преклонила колена пред вами как пред моим королем, я сделаю это, но я не преклонюсь пред вами как главой церкви!

По знаку короля, все поднялись с колен, с затаенным дыханием ожидая развязки этой страшной сцены.

Наступила пауза. Король Генрих сам едва переводил дыхание и должен был употребить некоторое время, чтобы собраться с мыслями.

Но не гнев или раздражение сковывали ему язык; он не был ни взбешен, ни раздражен. Только одна радость волновала его до такой степени — радость найти еще одну жертву, на которой он мог бы удовлетворить свою кровожадность, муками которой он мог бы натешиться досыта и предсмертный стон которой мог бы с жадностью вдохнуть в себя.

Никогда Генрих не бывал так весел, как в момент подписания смертного приговора. Именно тогда-то он и осознавал вполне свое величие, чувствуя себя господином над жизнью и смертью миллионов других людей, и это чувство переполняло его гордостью и счастьем, так как особенно зримо подчеркивало его превосходство над другими. Поэтому, когда теперь он обернулся к Марии Аскью, его лицо было спокойно и весело, а голос звучал ласково, почти нежно.

— Мария Аскью, — сказал он, — знаете ли вы, что все сказанное вами уличает вас в государственной измене?

— Я знаю это, ваше величество!