Аниськин и сельские гангстеры - Максим Курочкин

Юноша птицей взвился по приступочкам на печи и резким движением отдернул занавеску. Пока глаза привыкали к полумраку, царившему там, он видел только бесформенную груду тряпья. Но вот груда начала приобретать характерные для человеческого существа очертания, то, что спервоначалу Комаров принял за мочало, оказалось длинной спутанной бородой, два белых валенка валялись не сами по себе, а с ногами.

– Шапчонку-то подай, – снова потребовала груда.

– Ты кто? Как сюда попал? На кого работаешь? Цель проникновения в помещение? – завалил существо вопросами Костя.

– Вот балаболка-то, – вздохнуло существо, – ну никакого покоя в доме не стало! И говорит, и говорит, и говорит, и говорит, пенсионеру и отдохнуть некогда.

– Попрошу отвечать на поставленные вопросы! – рявкнул юноша.

– Да живу я здесь, отцепись, репей такой, – с досадой ответил дед, а Костя уже начал понимать, что существо больше похоже на вполне реального деда, чем на сверчка, домового или вражеского агента.

– Как живешь? – не понял Костя, – здесь я живу. А хозяйка – в соседнем доме, рядом. Она мне не говорила, что со мной еще квартирант жить будет.

– Ох, до чего вы, молодые, суматошные, – вздохнул дед, – видать, только в могиле от вас укроешься. От снохи сбег, думал, отосплюсь, а тут ты, как жук навозный колдобродишь. Хорошо, хоть днем уходишь. А то от бормотания твоего голова раскалывается.

– И давно ты тут живешь? – начал что-то понимать Костя.

– Да опосля войны, как этот дом сложил. Вернулся с Берлину, да и сложил. Мне еще служивые помогали. Сначала, говорят, тебе, батяня, построим, потом – себе будем.

– Батяня, – тихо повторил Костя, – так сколько же вам было, когда вы с войны вернулись?

– Много, – чуть подумав, ответил дед, – сыны уж своих сынов имели.

– Ни фига себе, – присвистнул Костя. – Так вас, наверное ищут. Сноха, или еще кто.

– Пущай, поищет, – злорадно ответил дед, – она мне бочками кровушку повыпила, теперче я ей буду. Да я уж и не впервой убегаю. И в лесу жил, и на поезде в Ташкент в собачьем ящике ехал, и топиться пробовал, не отстает, зараза. Споймает и воспитует, воспитует. Деток-то бог не послал ей, вот на мне материнскую любовь свою и вымещает. Теперь на тебя глаз положила. Ты ей, главное, воли не давай! Если раз прикрикнет, а ты не ответишь, считай – пропала твоя душенька. Я вот жалел ее и дожалелся. Ну, ничего. Это раньше я один действовал, а теперь у меня сообщник есть. Теперь мне легче укрываться будет. Не выгонишь?

– Не выгоню, – заверил его Костя, – а как же вы так долго на печи существуете? Питаетесь? Другие нужды справляете?

– А мне много и не надо, – охотно ответил дед, – когда морковку со стола стяну, когда молока из крынки глотну, вот и сыт. Главное, чтобы спать давали.

– Так ты вроде как законсервированный какой-то, – с удивлением, граничащим с восторгом, прошептал Костя.

– Это как в банке килька? – спросил дед, – ну да, навроде того.

Шум в сенях прервал содержательный разговор двух квартирантов.

– Браток, не выдай! – живо вскрикнул дед, задернул занавесочку и быстро, как крот, закопался в свое тряпье.

Пришла квартирная хозяйка. Костю сразу определили к ней на постой. Хозяйка была в возрасте, годов семидесяти, женщина аккуратная и хозяйственная, к Косте относилась как к сынку, занявшему высокую должность, с оттенком уважительного панибратства. С появлением нового жильца ее статус в Но-Пасаране поднялся на новую, довольно заметную высоту, так что жильца она любила и холила.

Еще вчера Комаров, впавший в уныние из-за отсутствия в селе общепита, договорился с хозяйкой о том, чтобы она взяла на себя ведение его холостятского хозяйства, за отдельную плату, конечно. Та с радостью согласилась и в данный момент принесла жильцу кастрюльку с горячими, духовитыми щами.

– Здравствуйте, Анна Васильевна, – преувеличенно-радостно поздоровался Костя.

– Вот, щец тебе принесла, – широко улыбнулась хозяйка.

– Спасибо, – еще более широко оскалбился Костя.

Анна Васильевна поставила кастрюльку на стол и принюхалась.

– Что-то у тебя дух какой-то тяжелый, – сказала она подозрительно, – мужской. Курить, что ли начал?

– Да, – не подумав, согласился Комаров.

– Это ты зря, – посуровела хозяйка, – я свекра родного за курево со свету сжила, и тебя сживу. На работе – пожалуйста, а что бы в хате – ни-ни! Понял?

– Чего ж непонятного, – пожал плечами Костя, – конечно, понял.

– То, что Бирюка арестовал – молодец, народ одобряет, – немного помолчав, выдала хозяйка. – Давно пора хвост ему прижать. Уж больно заносчивый, людей не уважает, к мнению не прислушивается.

– А при чем здесь это? – не понял Комаров, – Куркулев задержан по подозрению в убийстве, а не за то, что к народному мнению не прислушивается.

– Это как поглядеть, – не согласилась Анна Васильевна, – ежели бы он вел себя по-людски, то кто тебе позволил бы его за другого в тюрьме гноить? А раз строит из себя графа Монте-Кристо, то пусть на справедливость и не рассчитывает.

– Стойте, – прервал поток Комаров, – вы так уверено говорите о невиновности Куркулева и виновности «другого», что создается впечатление, что вы знаете истинного убийцу.

– Кастрюльку помоешь и на крыльце оставишь, – заторопилась Анна Васильевна.

– Нет уж, подождите, – потребовал Комаров.

– Ой, всплеснула руками хозяйка, – да у меня молоко убежало!

Еще раз прощупав углы глазами и кинув недоверчивый взгляд на печку, она выбежала, громко хлопнув дверью.

– Выходите, – разрешил Костя печному деду, – ушла.

– Эх, грехи мои тяжкие, – застонал дед, слезая с печки, – и за что Боженька этого демона в юбке на седины мои послал!

Только сейчас Комаров хорошенько рассмотрел печного жителя. Дед был настолько дряхл, что напоминал более сказочного лешего, чем человека. Длинные седые волосы создавали единое целое с бородой, кожа на руках и щеках более напоминала тонкий древний пергамент. Но больше всего поразили Комарова глаза и валенки деда.

Глаза деда совсем не выдавали его замшелого возраста. Из под блеклой, спутанной седины, упавшей на лицо, просто бил яркий синий свет совсем молодых и плутоватых глаз. Обычно синие глаза быстро теряют краски, выцветают, словно подергиваются мутноватым туманом, а у Деда-с-печки они были совсем другие, словно сбрызнутые прохладной небесной влагой.

А валенки… Валенки просто убивали своим контрастом с глазами. Сначала Костя даже не понял. На тупых носах дедовой обувки торчало нечто неопределенное, острое, непонятное. Комаров долго рассматривал необычные украшения, не решаясь спросить деда об их назначении.

– А это ногти, – правильно понял печной житель его молчание. – Стариков тело не греет, зимой и летом приходиться валенки носить, я уж и забыл, когда в последний раз свои снимал. Вот ногти и пробили себе дорогу на волю, как ростки через асфальты. Думал сначала спилить как-нибудь, а вижу – так удобнее, валенки не спадают, вот и оставил. Тебя не очень шокирует?