Ищите интонацию. Сборник коротких рассказов - Борис Алексеев

– Играй, Садко! – крикнул брат Ветер, – Не привык я без движения столовничать!

Садко оглядел пирующих, взмахнул рукой и ударил по струнам. Да так крепко ударил, что порвал все четыре разом.

– Эх ты, неумеха поганый! – Окиян нахмурил брови и залпом осушил кубок с водой из Красного моря. Оттого его щёки раздулись и стали пунцовые, – Как смеешь ты, смерд, нам с братом трапе́зу печалить?!

– Виноват, владыко, отпусти на час, вернусь и струны новые принесу.

– А коли не вернёшься, что тогда?

– А тогда – не пить мне воды вовек и от жажды умереть, коли слово нарушу.

Переглянулись братья и отпустили Садко.

…Сидит Садко на берегу, смотрит на волны. Струны он отыскал, да знает, не отпустят братья его второй раз, при себе оставят. А коли плохо сыграет, не потешит «публику», так на съедение морским чудищам отдадут. Вот ведь задача: и живым остаться, и на свет Божий вернуться?

Эх, не поплыви он второго дня на корабле, послушай жену Софьюшку – не сидел бы сейчас у врат морских, да слёз горьких не лил.

Тут пришла ему в голову мысль…

– Вернулся? – басовито хохотнул царь Окиян.

– Как обещал, великий царь, вернулся, – Садко молодецки топнул сапожком и как бы невзначай наступил на плюгавую каракатицу. Та взвизгнула, выпустила облако пепельно – чёрного дыма и обиженно отползла в сторону.

– Вот это по-нашему! Играй! – брат Ветер выпорхнул из-за стола и молодецки пошёл по кругу.

Садко заиграл Камаринскую, да так ладно, что и царь Окиян, и дети, и прислуга царская, все повскакали со своих мест и закружились, переплясывая друг друга.

А Садко только того и надо. Стал он играть ещё быстрее, ещё громче.

Первым повалился на дно морское гигантский осьминог, запутав щупальцы в клешнях огромного краба. Краб никак не хотел падать на спину, оттого разозлился и не на шутку сжал клешни, как при охоте. От нестерпимой боли осьминог совершенно вышел из себя и стал несколькими свободными щупальцами хлестать всех вокруг. Сочные удары многометровых конечностей с ядовитыми присосками навели ужас на танцующих дельфинов, касаток и невиданных глубоководных чудищ. Началась паника. Ломая столы с дорогими угощениями, морская братия кинулась врассыпную. Музыка стала не слышна за визгом, бульканьем, ударами хвостов и плавников друг о друга!

Садко закинул гусли за спину, изловчился и обхватил руками набирающего скорость дельфина. Дельфин метнулся в сторону, но Садко вжал тело в его скользкую спину и чудом сохранил равновесие.

– К людям! – прокричал он. – Скорей!

В испуганных зрачках дельфина вспыхнул на мгновение свет канувших в Лету тысячелетий. Он понял, вернее, почувствовал, что хочет от него человек и, как верный конь, помчался к берегу.

– Отченька благой, помози! – шептал Садко, из последних сил стараясь не расцепить немеющие пальцы рук. Дельфин ещё прибавил скорость. Через двадцать минут он как торпеда взлетел над волнами. Садко успел вдохнуть грудью воздух, пропитанный сладким ощущением прежней солнечной жизни.

Дельфин сбавил скорость и, мягко шелестя плавниками, подплыл к берегу.

– Софьюшка, да как же ты здесь оказалась? – воскликнул Садко, выходя на берег.

София поклонилась мужу в пояс, потом подошла к дельфину, застывшему, как огромный валун, на мелководье и погладила его скользкий нос:

– Спасибо тебе, дружок. Возвращайся с миром, Бог с тобою!

Что-то очень знакомое ещё раз окликнуло память дельфина. Он внимательно посмотрел Софьюшке в глаза и, отталкиваясь плавниками от мелководья, попятился в море.

Выдавим, потом посмотрим, или сначала посмотрим…

«Я прогуливаюсь по аллее правительственного санатория в Сочи. Мне навстречу идёт Каганович и сходу начинает разговор:

– Как вы там поживаете в театре? Над чем работаете?

– Ставим «Белые ночи» по Достоевскому.

– А идея там какая, идея?

– Идея в том, что человек не должен убивать человека.

– Это не наша идея, не наша! – Категорично отвечает Каганович и быстро удаляется».

«По капле выдавливать из себя раба»…

Антон Павлович, поясните, пожалуйста: как правильнее при этом сложить руки – опустить и прижать их к телу или наоборот, словно крылья, развести в стороны? И главное, как нам, обретая свободу, сбросить злобную шкурку нашего «я» и выпорхнуть на волю добрыми? Ведь не дай Бог, зло окажется в открытом доступе – что тогда?

Зла в мире до появления человека не было. Зверь убивает зверя не из ненависти к нему, но исполняя закон вида. Когда же зверь сыт, он не опасен. А человек?

Человек обязан каждую минуту доказывать своё принципиальное отличие от зверя. «Легко!» – говорит он, плотно позавтракав, и выходит охотиться на зверя, или другого человека по целому ряду незначительных интеллектуальных прихотей.

Например, «сравнение количеств» – у него больше чем у меня. Братоубийственная революция под лозунгом «грабь награбленное», разве это не бессмысленная мясорубка человеческой плоти? Пройдёт совсем малый исторический срок, и среди победителей образуются новые разноимущие, и вновь повторится ужас самоуничтожения.

Однако, худшее из всех вожделений человека – это стремление к власти. Ради сладковатого ощущения верховенства над вассалом властелин, не задумываясь, совершает преступление против блага. Более того, такие преступления сами же вассалы из страха перед господином объясняют исторической и имперской необходимостью.

Антон Павлович, простите, но я ничего не понимаю! Кого мы должны вытапливать из себя, прыгая, как караси, на раскалённой жаровне естественного отбора? Кто поручится за то, что мы, обретая личную свободу, этой свободой распорядимся во благо? Не станем ли мы этакими метастазами зла, освобождёнными от всех моральных и гражданских обязательств? Ведь человек, провозгласивший абсолютную свободу, может превратиться в странное существо: с одной стороны – зверь (потому что понятие человека предполагает исполнение Заповедей, первая из которых – «не убий»), с другой стороны – не зверь (зверю не присуще бессмысленное «кровожадство»).

Думаю, дедушка Дарвин на такой эволюционный гибрид явно не рассчитывал. Если бы старик дожил до перестройки и поглядел на последнюю российскую разновидность homo, именуемую – «либерал – демократия», наверное, он, как честный человек и порядочный учёный, обратился бы к потомкам с речью:

– Друзья, послушайте меня. Даже, если на самом деле человек произошёл от обезьяны – это неправда! Обезьяна при всех разительных сходствах с человеком всё равно стать им не может по одной простой причине – не приведи Бог!..

А мы добавим: «Видимое «благородство» интеллектуального звероподобия – обман историка-вассала!»

Антон Павлович, простите, но под «худой» крышей – всё не на ветру…

Кыргыз – road

Чуйская долина. Огромное озеро земли с остроконечными берегами снеговиков Тянь-Шаня. Райская обитель человека-земледельца и скотовода…

Полуразрушенная подвеска старенького «Фольксвагена» вытряхивала из нас чувство брезгливости к мелькавшему за ветровым стеклом неухоженному самострою торговых павильонов «а ля Америка». Унылый видеоряд напоминал скорее ломаные картонные пазлы, чем помещения, созданные человеком для какой-либо разумной цели. Клубы дорожной пыли не позволяли открыть в салоне окна, а палящее киргизское солнце, обнаружив отсутствие кондиционера, выжигало автомобиль изнутри вместе со всем его содержимым. Так жарят в мангале мясо, завернув его предварительно в металлическую фольгу, чтобы не потерять сок.

– Господи, когда же всё это кончится? – жена прикрыла лицо руками.

«Н – да, презентация отдыха в Киргизии прошла не слишком удачно», – подумал я, глядя в наливной затылок молодого кыргыза-водителя, который, как ни в чём ни бывало, крутил авторадио в поисках шансона.

Наш путь лежал из столичного аэропорта «Манас» в горы, на побережье главной природной жемчужины киргизского края – горного озера Иссык-Куль. О том, что Иссык-Куль – место волшебное, мы наслышаны были вполне. Долго откладывали поездку, накапливали любопытство. И в один прекрасный день, «запамятовав» житейские дела и тяжбы, улетели в Киргизию.

Кыргызстан, как теперь гордо величают свою родину бывшие советские граждане, оказался страной в целом гостеприимной, не смотря на то, что многие русские покинули эту землю, не одолев проснувшегося в киргизах национального самосознания. Киргиз прост, наивен, в меру подозрителен и, как всякий малый народ (хотя таковым ни один кыргыз себя не считает), самолюбив и социально раним. Показать перед русским своё превосходство в чём-либо, для киргиза – нежнейшая радость. На все достижения цивилизации (города, аэродромы, сельхозтехника) киргиз заносчиво глядит поверх гривы своей длинноногой лошади, цокает языком и размышляет так: «Молодец я, кыргыз, сколько имею, сколько умею!..» То, что благодаря русской национальной политике в столичном Бишкеке имеется оперный театр, монументальный центр города, современный цирк и прочее, киргиза не напрягает совершенно. Он искренне считает себя источником социального блага потому, что у него есть кобыла, отара овец и плетёный дом круглого типа, который защищает от ветра и его самого, и его семью, и всю киргизскую цивилизацию. Примерно также рассуждают и прибалты. Разница в том, что киргиз действительно так считает, а прибалт лукавит, закрывая глаза на собственную неправду.