Добровольцы - Николай Асеев

— Сумеешь, Василек! — улыбаюсь я ему.

Он охотно и много рассказывал о своей жизни в деревне, нас поражало, как остро он чувствовал красоту природы и проникался ею.

— Убежишь в поле или в лес, ляжешь на спину, слушаешь, смотришь… Рожь вся золотая, как риза у батюшки в большой праздник. Дунет легкий ветерок и колосья точно закланяются ему. Березки шелестят и кажется, будто девушки в воскресенье на улице смеются; дуб тяжело шумит, на старосту важного похож, а осинки — те, как ребятки пугливые, все дрожат да шепчутся: «Ой, боюсь, ой, страшно!»

Ходить наш Василек уже не мог, иногда я обнимала его и он пробовал сделать два-три шага, но сейчас же бессильно повисал на моих руках.

— Видно, долго еще мне не встать! — печально говорил он. Приезжал доктор, выслушивал его, задавал вопросы, мы следили за выражением его лица, но оно было непроницаемо.

Как-то мама спросила его в гостиной:

— Что, доктор, есть надежда? Ему как будто лучше немного! Он нахмурился.

— Это так, временно. Зато ухудшение пойдет быстрыми шагами, сгорит в месяц. Я это говорил с самого начала!

Никто из нас не обронил ни слова в разговорах друг с другом о близкой смерти Василька, молчать было легче. Но еще нежнее, еще заботливее стали к нему все. Он тихо, радостно улыбался, когда кто-нибудь из нас наклонялся над ним:

— Я теперь совсем счастливый, мне так хорошо!

С каждым днем таяло его личико, на висках, на шее ярко голубели тоненькие жилки, весь он сделался таким хрупким, что, казалось, малейшее прикосновение причинит ему боль.

Уже отцвели розы, на клумбах надменно покачивали пушистыми головками хризантемы: красные, лиловые и белые. После двух дней дождя выглянуло солнце, и мне показалось, что с верхушек деревьев струится желтый поток. Листья сияли бронзой и золотом, а клены пылали огнем в своих ярких осенних нарядах. Осень пришла, красивая, в пышных одеждах сказочной царицы. Под ноги ей деревья расстилали золотые ковры своей листвы. Они покорно ждали, когда суровое дыханье ветра обнажит их ветви, и трепетали в тихой дреме, в смутном предчувствии смерти.

Смерть входила в наш дом, но пока еще стояла у порога. Я боялась отойти от Василька, ночью каждая из нас вставала взглянуть, не плохо ли ему, не заснула ли сиделка. Когда раздавался его кашель, негромкий, но какой-то особенно глухой и жуткий, мне хотелось кричать от боли — уходит жизнь, и нет сил удержать ее, спасти!

А какая страшная жажда жизни была у Василька! Он мечтал о зиме: «Тогда-то уж я поправлюсь! Начнем учиться. Ведь вы меня отдадите в гимназию? Потом поступлю в университет, а потом что?»

— Профессором будешь, студентам лекции читать станешь!

— Профессором! — блаженно улыбался малыш. — Слышите, тетя? — поворачивал он голову к маме.

Этот слабый голосок прямо надрывал душу!

Я никогда не забуду ясный сентябрьский день, теплый, тихий, точно полусонный. Казалось, что умирающее лето простило осени ее жестокость, и в святости примирения потонула скорбь.

Василек, как всегда, лежал в кресле на террасе. Я, нарвав целый сноп хризантем, сидела около, составляя букет.

— Люшенька, у вас на коленях такие же цветы, как те, что в прошлом году вы везли на кладбище! — тихо говорит Василек.

Я взглянула, правда! — красные и лиловые хризантемы.

— Как мне хотелось тогда хоть один цветочек!

— А помнишь, ты мне ответил, что солдату не полагается иметь украшений? Каким ты басом старался говорить!

— Какой я солдат…

Он так тихо говорит, что трудно разбирать слова. Я поставила цветы в воду и опустилась на колени у кресла своего любимца. Неужели сегодня? Разве так делу конец? И мне становится холодно от этой мысли.

— Мне сейчас совсем хорошо! — шепчет Василек в ответ на мой тревожный взгляд. — Только слабость сильная, все спать хочется, — он опустил золотую голову мне на грудь. — Я еще тогда с первого раза знал, что без вас мне не прожить, точно мне сказал кто-то… Помните, не хотел отойти от вас? Так и пошел на кладбище, день тогда был тихий, как сейчас. Все, что было раньше: война, зима долгая, все было как во сне, а теперь мне кажется, что проснулся, — худая ручка обвивает мою шею, — проснулся, и со мной родная, сестричка милая, Люшенька, — гаснет ласковый голосок, но глаза с вопросом устремлены на меня.

— Да, братик миленький, все, что было раньше, это сон!

Я прикусила губу, сдерживая слезы, уже меркли синие звезды милых глазок, и странные тени ложились на прозрачное личико.

— Что это, солнышко садится, Люшенька?

— Нет, детка, сейчас полдень… Ты устал, усни, маленький! Широко открытые глаза останавливаются на моем лице.

— Сестричка… — это были последние слова Василька.

Я не встала с колен и не сняла с груди золотую головку, пока ручка, обнимавшая мою шею, не стала тяжелой и холодной как лед. Тогда я поцеловала ясный лоб и на колени моему мальчику положила красные и лиловые хризантемы.

Смерть перешагнула порог и вошла в наш дом… Спи, маленький, на том кладбище, которое ты так любил, рядом с могилой брата будет и твоя могилка.

«Когда вернусь с войны, барышня, поедем на кладбище, вы повезете много цветов… Тех, красных, мохнатеньких. Хорошо там… Тихо… Солнышко по-особенному светит!» Навсегда ты останешься там, Василек, и уже двум братьям повезу я последние цветы осени!

Сегодня утром горничная доложила, что меня спрашивает солдат: «С позиции прямо. Так и скажи барышне».

Я вошла в переднюю, стоит высокий плечистый солдат с забинтованной головой и рукой на перевязи.

— Что тебе, голубчик?

— Я Игнат, барышня, дяденька Игнат. Вчера приехал только, видите, ранен. Отпросился из лазарета и сейчас же к вам. Писали вы мне, что Василек наш… — что-то сдавило ему горло, и он не мог говорить.

По дороге в монастырь я рассказала ему о последних минутах Василька. Он молча слушал, кусая губы. Но когда мы подошли к маленькому холмику, покрытому серебряной снежной парчой, он перекрестился, прижался лбом к кресту и заплакал.

Бедный маленький Василек, хрупкий цветок, подаренный мне судьбой на жизненной дороге!

Е. Сергеева

Извозчик

В городе, лишь только установится санный путь, появляется много новых извозчиков. Это крестьяне окрестных деревень ищут заработка. Сани у них обыкновенно ободранные, линялые, армяк с чужого плеча, лошаденка — от сохи, — на вид заморенная и небыстрая. Но люди небогатые рады этим извозчикам: за гривенник провезут с окраины «в город», а за двугривенный — и на другой конец города.

Лет десять уже, если не больше, с первым санным путем неизменно являлся в город высокий рыжий извозчик. Стоял он всегда на том же перекрестке, и местные жители к нему привыкли. Пьяным его никогда не видели, ругаться и скандалить он не был охотник, а последние годы и лошадь у него появилась, сравнительно с другими, хорошая. Вот и нанимали его охотно местные люди. Многие знали, что рыжего извозчика зовут Иваном, а другие наказывали просто прислуге: «Смотри же, если рыжий будет, его зови».

Иван был неразговорчив, но некоторые из более постоянных седоков его все же узнали, что живет он в Осинниках — верстах в десяти от города. Семья большая, детишки малые, а все же прикупил земли, выстроил избу новую. И лошадь вот завел хорошую. Та, Беляна, с которой прежде выезжал, совсем стареть стала, с плугом еще кое-как справляется, а в город извозчику совсем уж не годится, тем более на одном глазу бельмо появилось. Летом в поле и на лугу Иван вдвоем с женой управляются, а зимой он подрабатывает извозчичьим промыслом.

Но в этом году, когда наконец установилась санная, Ивана на обычном месте почему-то не оказалось. Ждали день, ждали два прежние седоки его, думали, еще подъедет, потом стали делать разные предположения, а прошло некоторое время и забыли «рыжего», стали безразлично нанимать то одного, то другого извозчика.

Меньше всех, стоявших теперь на том перекрестке извозчиков, зарабатывать удавалось самому молодому из них. Это был мальчик лет тринадцати. Извозчик он был, конечно, совсем неумелый, а к тому же тихий. Отобьют у него другие седока, а потом над ним же потешаются. Смеялись и над лошадью его, спрашивая: «Петька, а, Петька, знать, дед твой на ней езжал еще?»

Или: «Сколько за рысака заплатил? Тыщу, должно, уж больно хорош-то!» — и над армяком смеялись, говоря, что «на трех таких хватит». Петя в подобных случаях упорно молчал, исподлобья смотря прямо перед собой, точно не видел и не слышал ничего. Иногда только, когда день удавался особенно неудачный, слезы скатывались с его ресниц. Он громко сморкался, вытирал лицо кулаком и всячески старался скрыть, что плачет, чтобы не засмеяли вконец другие извозчики.

Один день был у Пети просто из рук вон. До самого полудня ни одного седока не выпало на его долю. Но вот, часу во втором, стоял он один — других извозчиков разобрали — вдруг видит, выходят из ближнего дома важные какие-то: он в фуражке с кокардой, а у нее — шляпа с большим пером. Свистнул чиновник, и Петя подъехал к тротуару.