Том 2. Время Наполеона. Часть вторая. 1800-1815 - Эрнест Лависс

Выше мы говорили о том, как Вильна и Кременец благодаря университету и лицею сделались очагами умственной жизни и национального просвещения. Варшава соперничает с этими двумя городами, находившимися в привилегированном положении. В Варшаве учреждаются юридический и медицинский факультеты, военные училища. Комиссия по распространению просвещения проявляет похвальную деятельность.

Общество друзей наук, несмотря на свое скромное название, явилось настоящей академией. Оно возникло в покоях архиепископа Красицкого, остроумного сатирика, изящного баснописца, напоминающего то Вольтера, то Лафонтена. Первым председателем Общества друзей наук был историк Альбертранди. Сохранились ценные записки общества.

Виленский университет насчитывал знаменитых профессоров: Снядецкого, Гроддека, Юндзилла, Лелевеля. Созданы были и средние учебные заведения. Журнал и Еженедельное обозрение, издававшиеся в Вильне, сделались органами умственного возрождения Литвы. Пулавы одновременно являлись историческим музеем и литературным центром. Княгиня Мария Чарторыйская принялась писать книги для крестьян, о которых до этого времени никто не думал. Краков все еще оставался верен латинской литературе и держался традиций Сарбиевского.

Господствующим литературным направлением в этот момент было французское — смесь сентиментализма и псевдоклассицизма. Г-жа де Жанлис и Делиль производят фурор в салонах, флориановские идиллии имеют успех, Козьмян задумывает польские Георгики. Викентий Реклевский (1780–1812), убитый под Бородиным, в своих Сельских песнях вдохновляется природой. Поэты-воины Киприан Годебский (1785–1809), Ты-мовский (1790–1850), Антон Горецкий (1787–1861) воспевают подвиги легионеров и наполеоновских солдат. Казимир Бродзинский (1791–1835), военный из герцогства Варшавского, является уже предшественником романтизма. Глава варшавской школы Юлиан Немцевич (1757–1841), председатель «Общества друзей наук», поэт, историк, романист, воскрешает в своих Исторических балладах образы старой Польши. Воронич воспевает храм Сивиллы в Пулавах; Фелинский (1771–1820), переводчик Делиля, пишет замечательную историческую драму Варвара Радзивилл.

Научная, историческая и филологическая литература представлена братьями Снядецкими, Чацким, Коллонтаем — замечательным публицистом и благородным человеком, Иосифом Оссолинским, братьями Бандтке, Сташичем, графами Станиславом и Яном Потоцкими, Вогумилом Линде, который дал Польше первый большой словарь польского языка. В общем, этот период явился для литературы периодом возрождения: с 1800 по 1806 год появляется ежегодно около 250, с 1807 по 1810 год — около 350 и после 1810 года — около 400 произведений.

Польский театр в Варшаве становится национальным учреждением и успешно соперничает у публики с французскими и итальянскими театрами. Здесь ставят комедии, лирические пьесы, сюжеты которых почерпнуты из национальной истории или народной жизни. Богуславский является одновременно актером, директором театра и драматургом; Карпинский управляет оркестром, пишет оперы; Эльспер, Вейнерт соперничают с ним; Огинский, сочинитель знаменитых полонезов, быть может — первый поляк, произведения которого приобрели популярность за границей. Музыка культивируется не в одной только столице; в провинции знатные семьи содержат оркестры. Меньшее внимание уделяется изобразительным искусствам, — эта беспокойная эпоха мало благоприятствовала их развитию. Но в области литературы эта эпоха делает честь Польше. Она свидетельствует о жизненности национального гения; она достойно подготовляет расцвет романтической школы

ГЛАВА III. АНГЛИЯ. 1800–1813

Прения по поводу предложений первого консула. Враждебно принятое письмо брюмерского победителя к Георгу III снова привело Фокса в парламент и вновь придало энергию оппозиции[24]. Становилось легче отстаивать дело мира, а упорное стремление министерства к продолжению войны, несмотря на восстановление порядка во Франции, и к поддержанию дела Бурбонов вызывало против него горячие нападки. Прения возникли по поводу документов, касавшихся неудачных переговоров, и по поводу недавних поражений во время голландской кампании. Оппозиция заявляла: «По видимому, наше правительство если не может заключить с Французской республикой мирного договора, то, по крайней мере, умеет заключать договоры о капитуляции… Вы поверили сообщениям эмигрантов и рискнули отправить на континент английскую армию, которая там покрыла себя позором… Вы утверждаете, что вы способствовали победе при Нови; это возможно, но как можно кичиться тем, что вы спасли австрийскую армию, дав раздавить армию английскую!» Упреки — столь же бесплодные, как и заслуженные.

Гораздо основательнее были требования Тирни, настаивавшего на том, чтобы Англия отделила свое дело от дела Бурбонов, о которых Каннинг, заодно с другими тори, отзывался с некоторой нежностью: «Бурбоны эти приносят зло двум странам, — говорил Тирни. — Во имя чего же вы растрачиваете на них нашу кровь и наши богатства? Во имя признательности к ним? Или, быть может, во имя принципа, который они олицетворяют? Значит, вы хотите поднять против себя всех, кому надоели знать, десятина, феодальные повинности, всех тех, кто приобрел национальные имущества, кто поднял оружие за французскую революцию?» Министры отлично сознавали слабость своей аргументации по этому вопросу; но они нисколько не скрывали своей ненависти к Бонапарту, и Питт говорил о нем со злобным раздражением, не лишенным известной проницательности: «Мы знаем этого человека; он — порождение и поборник якобинства. Он — чужеземец, узурпатор; он соединяет в себе все то, что республиканец должен порицать, все то, что роялист должен отвергать, все то, что ненавидит якобинец. Поэтому у него остается одно средство для удержания власти — это его шпага, и он может укрепить эту власть только завоеваниями и славой». Словом, министр не верил искренности мирных предложений, и, по своему обыкновению, подкреплял латинскими цитатами свое недоверие к этому непрочному, опасному (infida, peri-culosa) миру.

Но, во всяком случае, в одном Питт шел на уступку: «Если мы увидим в новом правительстве известную устойчивость, мы не откажемся вести с ним переговоры». Действительно, при всей воинственности настроения его прочного парламентского большинства, со стороны Питта было бы безрассудно действовать открыто наперекор общественному мнению. Так же как и Шеридан, многие думали, что Франция коренным образом изменилась и что бесполезно предъявлять обвинения, относившиеся к бедственному прошлому: «Якобинские принципы, столь враждебные истинной свободе, окончательно умерли не от действия посторонней силы, а от собственного своего яда». К чему задаваться г опросом, кто явился зачинщиком войны — республика или монархи? И та и другая сторона — с бе повиновались одинаковому побуждению — необходимости уничтожить противника. «Из этого источника произошли все бедствия Европы». Всюду господствовала чрезвычайная тревога, возраставшая в течение года вследствие дурных известий с театра военных действий и плохого урожая; все это к началу 1801 года придало непреодолимую силу сторонникам мира. Именно тогда возник и серьезный вопрос во внутренней политике.

Эмансипация католиков и отставка Питта. По мысли Питта, «уния» Ирландии с Англией требовала политического равноправия католиков в обеих странах. Справедливость, благоразумие, честь одинаково приводили к такому выводу. Католики не были уже теперь (после создания унии) незначительным меньшинством английского населения: они составляли четверть населения Соединенного королевства, их неравноправным положением более заметно, чем прежде, оскорблялось чувство справедливости. Отмены этого неравноправия требовало и политическое благоразумие: разве желательно было на другой день после ирландской революции, поддержанной французами, превратить четвертую часть населения во врагов конституции, почти во врагов государства? Неравноправие католиков задевало и честь, так как лорды Кэстльри и Корнуэльс от имени правительства обещали католическому духовенству эмансипацию (уравнение католиков в правах с протестантами) и этой ценой добились от многих членов бывшего ирландского парламента согласия на уничтожение аьтономии. Министры знали, что им придется столкнуться не только с природным упрямством Георга III, с его страхом перед. всякими реформами, но и с щепетильностью протестантского короля, который при своем короновании дал присягу охранять главенство государственной религии. Вот почему они решили все подготовить исподволь и добиться санкции короля в последний момент, когда уже нельзя будет в ней отказать. К несчастью, канцлер Лёфборо сообщил об этом королю — потому ли, что был искренним противником задуманной его товарищами по кабинету меры, или, может быть, из зависти к Питту и из желания занять его место во главе правительства.