Неизвестные Стругацкие. От «Отеля...» до «За миллиард лет...»:черновики, рукописи, варианты - Светлана Бондаренко

Так, в начале седьмой главы повести приводятся темы, которые неспешно обсуждают у камина инспектор с хозяином. В авторском тексте все психологические нюансы соблюдены точно: только после употребления кувшина портвейна можно серьезно дискутировать о разумности хозяйского сенбернара, а потом организовывать практикум по подделке лотерейных билетов. Даже бочка кофе к такому эффекту, право же, не приведет.

Но ладно бы дело ограничилось только этим! Когда в отеле начинают происходить странные и зловещие события, бедняге инспектору, дабы сохранить силы и ясность ума, действительно приходится пить кофе, причем в немалых количествах, да еще превозносить на первых порах его высокие вкусовые качества. А поскольку основные события повести происходят в течение одной ночи, то способность Глебски поглощать (вкупе с уже выпитым у камина) такие объемы кофеина должна просто приводить в трепет. И здесь особо забавный смысл приобретает заявление инспектора в самом конце повести: «Не мог я больше пить кофе. Меня уже тошнило от кофе». Ну еще бы — питье у камина даром не проходит…

Итак, выезжать на одном кофе далее было уже невозможно, а между тем у обитателей отеля на повестке дня имелась еще вечеринка, которой посвящена целая глава и проигнорировать которую невозможно — сюжет попросту развалится. Как быть? Здесь потребовался более тонкий ход — индивидуальная дозировка количества и качества выпивки. Давайте немного проследим, как это делалось и к чему привело.

…Вечеринка начинается. Инспектор за столом и жаждет чувственных удовольствий. В авторской версии следует: «Напьюсь, решил я, и мне сразу станет легче. Я пошарил глазами по столу и переменил рюмку на стакан». В варианте для детей решительный порыв Глебски несколько поумерен: «Не выпить ли мне немного бренди? В кои-то веки, а? Я пошарил глазами по столу и пододвинул к себе большую рюмку».

Теперь необходимо с максимальной быстротой довести инспектора до кондиции, чтобы больше этой нехорошей темы не касаться. Было так: «Я залпом проглотил полстакана бренди и налил еще. В голове зашумело». Стало по-иному: «Я залпом проглотил бренди. В голове зашумело». Все логично: подрастающему поколению совершенно ни к чему знать точное количество бренди, способное вызвать шум в голове и иные нехорошие последствия.

Затем инспектор направляется к Брюн. Но в исправленном варианте Глебски уже не должен нести с собой бутылку и стакан, а посему никто не будет, как это было прежде, хлобыстать его бренди. Молоденьким девушкам пить ни к чему! И убегающую бутылку теряющий координацию инспектор ловить тоже не будет. Ему найдут что подхватить. «Вся посуда на столе находилась в движении — я едва успел подхватить убегающую чашку кофе и облил себе брюки». Славно, конечно, что теперь из этой чашки никого нельзя заставить пить. Но вот облитыебренди брюки высохнут сами собой с минимальным ущерб а про брюки, залитые кофе, этого не скажешь. Естественно напрасно искать упоминания о том, как вообще-то достаточно аккуратный инспектор чистил или менял эти самые брюки.

Вот, пообщавшись с госпожой Мозес (а в авторском варианте еще и слегка при этом протрезвев), Глебски направляется играть на бильярде с физиком Симонэ. Но тому хочется странного. В прежней редакции следовало: «Потом, помнится, у Симонэ вышел, как он выразился, запас горючего, и я сходил в столовую за новой бутылкой бренди, решивши, что и мне пора пополнить кладовые веселья и беззаботности». В варианте «Детской литературы» все куда проще. «Потом, помнится, Симонэ захотел пива, и я сходил в столовую». Необходимо уточнить: за одной бутылкой пива, ибо дальше события (в своем прежнем варианте) развиваются так: «Когда в бутылке осталось чуть больше половины, я мощным ударом выбросил за борт сразу два шара и порвал сукно на бильярде. Симонэ пришел в восхищение, но я понял, что с меня достаточно». В новой редакции инспектор уже не пьет ничего, а великий физик балуется исключительно пивом. А посему: «Когда Симонэ уже приканчивал пиво, я мощным ударом…» и далее по тексту. Все правильно: ежели уж так хочется портить бильярдный стол, это отлично можно сделать и в трезвом виде.

Затем инспектор выходит на крыльцо и, как подобает трезвому человеку, вступает в беседу с сенбернаром Лелем, выслушивает его мнение по всяким животрепещущим вопросам и тщетно уговаривает «огласить долину воем или, в крайнем случае, лаем» на пару с ним, инспектором. Тут внезапно Глебски ощущает, что наступило самое время выпить… нет-нет, вовсе не горячего портвейна (портвейн безоговорочно отменяется), а так, вообще, «чего-нибудь горяченького». Имеется в виду, естественно, кофе. О дальнейшем уже говорилось.

Справедливости ради надо заметить, что в одном месте повести горячий портвейн все же уцелел. Это когда инспектор с хозяином (только что от камина) втаскивают в дом полу замерзшего Луарвика. И вот здесь милосердие редакторов восторжествовало над их профессиональными принципами: в качестве первой помощи пострадавшему моментально вливают в рот все же не чашечку кофе, а неизвестно откуда объявившийся стакан горячего портвейна. Во-первых, несчастный случай, во-вторых, что с пришельца возьмешь…

Для полноты картины осталось сказать несколько слов о визите инспектора (уже в ходе расследования) к Брюн. Чадо дю Барнстокра рассказывает, чем занималось в последние часы. Раньше его (ее) поползновения были никуда не годными: «Все настроение пропало, скукотища. Одно и оставалось — пойти к себе, запереться и напиться до чертиков». «И вы напились?» — интересуется инспектор. Ответ утвердительный. В модернизированном варианте ни о каком «напиться» речь уже не идет: всего лишь «запереться» — и только. «И вы заперлись?» — глубокомысленно осведомляется инспектор, которому только что открывали запертую дверь. Но тут он замечает в номере Брюн бутылку и берет ее в руки. В прежнем варианте состав преступления налицо: «Бутылка была основательно почата». В новом варианте все куда как безобиднее: «Бутылка была раскупорена». Надо понимать, что после этого с ней решительно ничего не делали и держали в комнате исключительно как предмет интерьера.

Очень хочется привести одно высказывание Брюн, позволяющее безошибочно определить эволюцию редактирования «Отеля…», — настолько оно наглядно. Итак, чадо вспоминает перипетии вечеринки.

Вариант 1970 г. («Юность»): «Тут подсаживается ко мне в дрезину бухой инспектор полиции».

Вариант 1982 г. («Знание»): «Тут подсаживается ко мне пьяный инспектор полиции».

Вариант 1983 г. («Детская литература»): «Тут подсаживается ко мне инспектор полиции».

Или вот еще один пример, где для наглядности хватит даже двух вариантов — первого и последнего.

«Они пляшут, а я смотрю, и все это похоже на портовый кабак в Гамбурге. А потом он хватает Мозесиху и волочит ее за портьеру, а я смотрю на эту портьеру, и это уже похоже на совсем другое заведение в том же Гамбурге».

Это журнальный вариант. А вот версия «Детской литературы»:

«Они пляшут, а я смотрю. А потом они оба ныряют за портьеру, а я смотрю на эту портьеру».

Было — хорошо. Стало — никак.

Подобные текстологические упражнения полезны и вот в каком смысле. Легко убеждаешься, что даже попытка изменить сущую мелочь (не влияющую непосредственно на идею или сюжет) может, однако, привести к неприятнейшим последствиям. Скажем, к ощущению психологической недостоверности происходящего. К ощущению, что нормальные люди в подобной ситуации так себя вести и так говорить не могут и не будут. Авторский текст мстит за неуважение к себе. Нарушая его внутреннюю соразмерность, редактор, между прочим, обесценивает и всю собственную работу, по существу расписываясь в профессиональной несостоятельности.

Сходная с вышеописанной картина наблюдается в журнальной публикации рассказа «Подробности жизни Никиты Воронцова» («Знание — сила», 1984, №№ 6 и 7). Положение усугубляется тем, что публикация с искажениями текста была первой для данного произведения, а довольно длительное время — и единственной. Впрочем, даже когда текст журнала еще не с чем было сопоставить, уже возникало ощущение некоей несообразности происходящего в начале рассказа. Вот собрались вместе два достаточно пожилых человека и проводят вдвоем вечер, причем темы разговоров этих немолодых мужчин (да и тональность разговоров) совершенно не укладываются в понятие беседы, что называется, «всухую». Но ни малейших признаков спиртного в тексте нет. От прочтения остается досадное ощущение: «Что-то тут не то…»

С выходом в свет в 1990 году 2-го издания сборника «Поселок на краю Галактики» все сразу же встало на свои места. Там рассказ напечатали без прежних купюр. И, конечно, вовсе не «Дождливым вечером» называлась первая глава, а «Холостяцкий междусобойчик». И застолье там присутствовало надлежащее, и все, что к застолью этому полагалось. И все мысли и интонации сразу же обрели достоверность, потому что была восстановлена внутренняя логика текста, ранее грубо нарушенная редактурой. Да, друзья закусывают, пьют квантум сатис, поют песни — и все это естественно, и небо не валится на землю, и рассказ не превращается в смакование пьяного безобразия. Вот только не покидает раздражение тем, с какой бесцеремонностью читателей отлучили (кого на шесть лет, до появления сборника, а кого и насовсем) от первозданного авторского слова. Впрочем, с неменьшей лихостью журнальный текст был освобожден от малейших намеков на сталинский террор, хотя для идеи рассказа это очень важно: ведь Никита Воронцов каждый раз начинает новую жизнь именно в 1937 году. Но для публикации 1984 года это, конечно, вовсе не удивительно…