Магда Нахман. Художник в изгнании - Лина Бернштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поиски Юлии, а затем ее триумф, когда она нашла то, что искала, послужили уроком для всех учеников. Согласно ее воспоминаниям, «…это был поворотный момент в работе всего класса. Успешные работы начали появляться одна за другой»[36].
Увлеченность Бакста была заразительна и делала его преподавание увлекательным, что отмечали многие из его учеников. Юлия вспоминает, что их «занимал мир цвета яркого, звонкого, контрастного; жизнь этого цвета в его развитии, в его столкновениях с другими цветами; <их> занимали простые и важные силуэты вещей и людей с неповторяемыми типическими особенностями каждой вещи, чуждыми всякой схематичности»[37]. Вспоминая своих соучеников, она пишет и о Магде:
М. М. Нахман очень ярко проявляла себя в школе. Она отличалась чрезвычайной нервностью и остротой цвета и некоторой вычурностью рисунка, которую её товарищи почему-то называли «гиацинтами». <Нередко> маленькой, тихой и кроткой Нахман сдоставалось от учителях «Что это, наваждение? – говорил Бакст, с вежливым изумлением глядя на ядовито-пятнистый этюд ее: – Нахман, холера? – и потом с сердцем: – Хуже! Чума!»[38]
Несмотря на это, Бакст приобрел по крайней мере одну картину Магды, отобранную для студенческой выставки в 1910 году и отмеченную как «собственность Бакста». Уязвленный критическими замечаниями Бакста, его самый известный ученик – Марк Шагал – исчез на некоторое время из школы, но потом одумался и вернулся. Другой ученик, П. В. Андреев, описал разбор работ учителем с теплотой и любовью:
Передать бакстовского остроумия нельзя. Обычным добрым тоном говорится вся правда, без деликатности, но и без тени грубости и развязности. Иной раз замечания бьют больно, но всегда как-то по-отечески добродушно[39].
Юлия отмечает, что преданные ученики Бакста, ядро школы, никогда не чувствовали себя оскорбленными. Напротив, его критика придавала им энергию и упорство. Случайные люди надолго не задерживались.
Мало-помалу каждый ученик выработал индивидуальный подход к живописи в рамках общего видения, которое позволило приобрести большую свободу в обращении с цветом. Выбор цвета ограничивался лишь сущностью предмета, которой он должен был соответствовать. «Что же в конце концов давала школа Бакста своим ученикам? Очень трудно в немногих словах передать то, что было постигнуто годами непрерывных совместных упражнений, причем упражняли не столько руку, как восприимчивость»[40], – заключает Юлия.
В оценке студенческой выставки 1910 года Бакст кратко изложил результат своего преподавания:
Совместная работа школы была всегда моим принципом. Я сказал бы, что за четыре года в школе этюд писался одною общею рукою, несмотря на все разнообразие манер, исходящих от природных особенностей каждого ученика. И этот этюд постепенно совершенствовался и совершенствуется, одушевленный одним стремлением, одною задачею, понятою всеми учениками. Я старался не столько учить, сколько будить желание искания, старательно оберегая ищущий молодой глаз от фальши и рутины[41].
Рис. 18. Магда Нахман. Зарисовка выставки учеников художественной школы Званцевой, «Vernissage», 1910 (РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 106. Л. 19)
Бакст и сам был учеником в своей школе. За это время стиль его портретов начал понемногу меняться. Как отмечает его биограф Ирина Пружан, его «рисунок делается более скупым и обобщенным, линия приобретает особую плавность и чистоту». Особенно это заметно в более поздних портретах, «сделанных обнаженной линией, почти без использования светотени»[42]. Бакст, точно так же, как и его ученики, учился у японских мастеров. В 1909 году он прекратил работать в области графики, которая была запрещена в школе. С его собственной живописью произошло нечто, удивившее его самого: «Я окончательно перелез в ярчайшую гамму тонов, вероятно, это новая полоса, пришедшая натурально»[43]. В письме к художнице «Мира искусства» А. П. Остроумовой-Лебедевой он повторял: «Я утонул в цвете; я не хочу даже слышать о графике»[44]. Бакст отметил в себе то, к чему он вел своих учеников.
Рис. 19. Магда Нахман. «Аноним № 2». Шарж на Юлию Оболенскую, 1910 (РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 106. Л. 6)
Рис. 20. Магда Нахман. «Аноним № 5». Шарж на Марка Шагала, 1910 (РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 106. Л. 3)
Рис. 21. Магда Нахман. «Аноним № 6». Шарж на Наталью Грекову, 1910 (РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 106. Л. Па)
Рис. 22. Магда Нахман. «Я вас уверяю, Юлия Леонидовна! (Посетитель с принципами)» Шарж на Александра Зилоти, 1910 (РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 106. Л. 12)
В руках другого педагога такие, казалось бы, противоречивые требования, как общие усилия и оригинальность, высокий уровень технического мастерства и запрет на подражание и копирование, могли привести к хаосу или, возможно, свести проявление таланта лишь к одному аспекту. Успех Бакста-учителя свидетельствует о его педагогическом гении. Так, в статье, посвященной Баксту, его ученица Софья Дымшиц-Толстая замечает: «На моем учебном и самостоятельном пути я встречала многих преподавателей, но не видела никого равного Баксту»[45]. Несмотря на свои разногласия с мэтром, Шагал писал в автобиографии, что «судьбу мою решила школа Бакста и Добужинского. Бакст перевернул мою жизнь. Я вечно буду помнить этого человека»[46].
Энтузиазм Бакста заражал; его требование к ученикам работать по шесть часов в день и писать по этюду каждый день летом принималось беспрекословно. Такая напряженная работа стала для многих из них привычкой и важной составляющей жизни. Вот выдержка из письма Магды 1911 года к Юлии:
Сегодня дописала свой первый <летний> этюд. Чувствую, что путь будет верен – только путь, хоть отдельные его этапы
