Я — годяй! Рассказы о Мамалыге - Григорий Розенберг

Удостоверившись в произведении достаточного эффекта, Нолик медленно обвёл это чудо широким жестом и коротко пояснил:

— Немецкое!!!

— Да! — только и сказал Миша.

— А это ты видел? — спросил Нолик и потянулся к ближайшей лампочке гирлянды. Миша хотел отдёрнуть его руку, ему самому было строго-настрого запрещено касаться всего электрического, но не успел. Нолик крутнул лампочку — и вся гирлянда и дом под ёлкой мгновенно погасли. Крутнул в обратную сторону — и всё снова зажглось.

— А если другую? — восхищённо спросил Миша.

Нолик хмыкнул и крутнул соседнюю лампочку.

Всё повторилось!

Миша опустил голову, отошёл и сел на пианинную вертящуюся табуретку. У него, конечно, ёлка тоже красивая, в чём-то даже и лучше, но лампочки вертеть там невозможно. Вместо красивых чёрных патрончиков, куда они вкручены на гирлянде Нолика, у Миши на самодельной гирлянде красуется чёрная лента изоляции. И хоть всё сделано аккуратно, до эбонитовых цилиндриков ей далеко.

А Нолик радостно продолжал экскурсию по своим владениям. Он повернул Мишу на круглой табуретке несколько раз в одну сторону, потом повертел его в другую, а когда увидел, что у Миши уже закружилась голова, открыл пианино, снял сверху спички и — опять к великому изумлению Миши — сам зажёг свечи, воткнутые в кронштейны-канделябры прямо над клавишами.

— Можешь поиграть! — великодушно позволил он.

На аккордеоне он не давал поиграть никогда.

Вот тоже загадочное явление — музыка. Миша не понимал, как можно её слушать, если там даже нет слов. Ну, он ещё понимал, — песня. Там хоть ясно, про что. Он ещё понимал — танцы: там не слушают, там танцуют. Но слушать просто так! Добровольно! Ведь это сидят и слушают ни про что.

«Нолик, ну сыграй нам этюд Глинки!» Это ж надо, такую фамилию носить! И сидят и слушают это бессмысленное ла-ла-ла. Даже спеть такое невозможно. Ладно ещё Нолик — его хоть заставляют, но сами!..

И, главное, сколько раз Миша сам ни пытался поиграть, ничего не выходило. Он и просто перебирал пальцами, и высоко поднимал руки, как на картинке, наклеенной на патефон, и жмурился, как Клара Яковлевна в детском саду — результат один: не то, что песни — простого этюда Глинки не получалось.

Они долго разучивали с Ноликом «Чижик-пыжик», но их позвали к столу.

Еда — второе по загадочности явление после музыки. Может потому, что с едой Миша сталкивался чаще. Но в этой области Миша не только удивлялся сам, но и удивлял других. Например, почему мамины мясные чесночно-луковые бесподобные котлеты, которые похвалила сама тётя Рива, нравились Мише значительно меньше столовских шницелей? Почему шкварки, жареный и вареный лук, розовая ветчина, красная икра, шпроты, жирная камбала и свежие фрукты ненавидимы Мишей, а вот фрукты мороженные и — не поверите! — рыбий жир — обожаемы.

В детстве Миша ещё что-то пытался объяснить миру и себе: желе он любит — оно похоже на драгоценный камень; бульон не любит, — он зелёный; газировку любит, — она колется; шоколадные конфеты ненавидит — они грязные. К пяти годам гастрономические привязанности Миши глубоко ушли в область подсознательного и формальной логике отказывались подчиняться. Тем более, что большинство из перечисленных объектов неприязни он и пробовал всего по одному разу, да и то — в гостях у Нолика.

Дома шла перманентная борьба за победу над хлебом и кашами. Каши он не просто ненавидел, он ненавидел их свирепо. Однажды на исходе одной из своих многочисленных болезней он пытался совладать с манной кашей, мало того, что отвратительной по самому факту своего существования, так ещё и пытошно горячей. Мама пыталась впихнуть в него ложку этого вязкого, белесого омерзения, дула на эту ложку, заставляла его дуть, но каша, уже наполовину проглоченная, лезла обратно, а за ней, судя по всему, тянулась и другая, до неё проглоченная пища. Мама показывала на висящую над «бабуниной» кроватью репродукцию и говорила:

— Видишь, цыганка смотрит? — (там была изображена сидящая цыганка с закрытым зонтиком на коленях). — Она всё видит. Она сейчас своим кинжалом… — (зонтиком) — ка-а-ак треснет!

В этот момент у Миши всё поехало изо рта обратно в тарелку, и мама смогла убедиться, что ещё далеко не всё из того, что он съел несколько часов назад успело перевариться.

— Мамалыга в коробочке! — в отчаянии закричала тогда мама, а Миша, как автомат, отметил, что она опять всё перепутала: — Я тебя сейчас заставлю всё это запихать обратно!

Но заставлять не стала. Это она так, погорячилась.

Зато с хлебом мама победила. К нему она смогла Мишу приучить настолько, что он уже жевал хлеб не только, как мама, с арбузом, дыней или абрикосами, но и с пельменями, картошкой и даже вермишелью.

Неожиданно, после фильма «Верные друзья», он полюбил борщ.

Там был такой эпизод: Меркурьев и ещё два каких-то артиста варят на плоту борщ, а мимо них проплывает какой-то пароход, на котором едет кто-то для них важный, и дяденька с усами стоит, раскрыв рот, смотрит на уплывающих, а у него из пачки сыплется соль прямо в этот борщ. Это Миша у папы на работе смотрел, а не в кинозале, специально на праздник сотрудникам показывали. Там ещё песенка была: «Плыла, качалась лодочка…» Да, так вот после этой соли в борще Миша его и полюбил. Только солил сам покруче.

Ещё Мише нравились белые кружочки сала из колбасы. Из-за них и из-за рыбьего жира дети в садике искренне восхищались Мишей и многое ему прощали, как прощают талантам их мелкие чудачества. Со всех соседних столов они выковыривали указательными пальцами сало из своих порций, передавали на Мишину тарелку, и под их потрясёнными взглядами он поглощал эту отраву. Это была истинная слава. Не то, что рассказывание сказок и фильмов или пение из «угла».

В этот раз на столе Миша увидел и розовую ветчину и шпроты, и красную, и чёрную икру, и целый миллион разных салатов, и селёдку с луком, маслом и уксусом в длинной узкой тарелке и, наверное, два миллиона тарелок с холодцом, и стопки, рюмки, фужеры, бокалы, стаканища, и водку, и вина, и над всем этим кошмаром — люстра! Хрустальная и искрящаяся, как рюмки, фужеры, бокалы и стаканища. И чёрные огромные бутылки с фольгой по самую этикетку. «Со-вет-ско-е шам-пан…»

— Миша, закрой рот и сядь уже, как люди! — сердито зашептала мама. — Вон, посмотри, Нолик уже сидит.

Ох этот таинственный Нолик, повернувший «корону» параллельно носу и наклонами головы тюкающий углом этой короны в тарелки. Всё-то он успевает, всё-то ему прощается. Уже идёт за столом взрослый разговор, абсолютно непонятный для Миши. Хоть и говорят по-русски, а про что, — Миша понять не в силах, даже сосредоточиться на нём не может, а вот Нолик, хоть и лезет «короной» в тарелки, хоть и хватает из общего блюда руками, а видно, — слушает всё. И когда после бессмысленного набора вполне русских слов весь стол взрывается хохотом, Нолик, ни на полсекунды не отстав, ржёт вместе со всеми.

Миша оглядывает гостей и удивляется тому, как они похожи друг на друга, как одинаково лысы и выпуклоглазы мужчины, как одинаково толсты и грудасты женщины и как бессмысленно громко все говорят. Только папа и дядя Юзя худые. Папа, хотя тоже лыс, но глаза прищурены и спокойны. Папа после контузии не пьёт, все это знают и не заставляют, он всё время курит «Беломор», и тут для него исключение, — курит прямо за столом. Миша видит, что папины реплики редки и злы, но именно они пользуются наибольшим успехом. И Миша видит также, что папа не любит всю эту компанию, что он здесь только ради мамы и дяди Юзи — и Мише это почему-то приятно.

— Не ешь столько хлеба! — шепнула в самое ухо мама, и Миша очнулся. Смысл этих слов никак не мог проникнуть в неподготовленное Мишино сознание.

— НЕ ешь? — переспросил он с ударением на «не».

— Не! Не! — подтвердила шепотом мама. — Хлеб ты можешь и дома поесть, а здесь столько дорогой вкуснотищи! Вот на, это попробуй. Ну что, вкусно? Знаешь, что это?

— М-м! — отрицательно помотал головой Миша, ибо рот был переполнен чем-то действительно очень вкусным.

— Это заливной язык! — сияя, прошептала мама.

— Что?!! — всё прожёванное тут же вылетело в тарелку. — Язык? Настоящий язык?!

— Язык, — коротко сказал папа, за ухо вытаскивая Мишу из-за стола, и крепко шлёпнул по попе. — Иди в ту комнату и сиди там, пока не научишься вести себя за столом.

Закрывая за собой дверь, Миша слышал, как смеётся у него за спиной Нолик. В этой комнате, у зажжённой ёлки, он и уснул. И хорошо. Потому что вскоре после горячего столы сдвинули и много танцевали, а танцев у дяди Юзи Миша не любил, — ему сидящему всегда наступали на ноги, как бы он их не поджимал.

Мама разбудила Мишу, когда надо было уходить. Судя по тому, как она его при этом целовала, они с папой поссорились. Часть гостей спала, часть ушла, и провожал их только дядя Юзя. В прихожей папа и дядя Юзя опять заспорили из-за галош. Это было всегда смешно, потому что спорили они по этому поводу обычно очень серьёзно. У дяди Юзи и у папы всё было разное. Папа носил шинель или лётчицкую кожанку — дядя Юзя — пальто с каракулевым воротником; папа — ушанку, дядя Юзя — кубанку; папа — сапоги, дядя Юзя — скрипучие коричневые ботинки, которые он называл почему-то — батиевские. Единственно, что совпадало у них по стилю, — это сверкающие чёрные галоши с малиновым тряпичным нутром. И размер, как назло, был одинаковым. Никакая деталь одежды не вызывала у них зависти или осуждения, и только галоши были средоточием всех страстей. Спорили, обменивались, перепутывали, смеялись, ссорились и мирились. Молодые, живые, израненные. Эх, галоши, галоши… «Калоши», как писали тогда.