Под знаком незаконнорожденных - Владимир Набоков

– Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам о некоторых пренеприятных обстоятельствах, обстоятельствах, пренебрегать которыми было бы глупо. Как вам известно, с конца прошлого месяца наш Университет практически закрыт. Ныне мне дали понять, что, если только наши намерения, наша программа и поведение наше не станут отчетливо ясны Правителю, этот организм, старый и любимый нами организм перестанет функционировать навсегда, а вместо него будет учреждена иная институция с совершенно иным штатом. Другими словами, славное, величавое здание, которое на протяжении веков по кирпичику возводили братья-каменщики, Наука и Администрация, рухнет… Оно рухнет потому, что у нас недостало такта и инициативы. В последний час, господа, в роковой час была выработана линия поведения, которая, как я надеюсь, сможет предотвратить катастрофу. Завтра могло бы быть слишком поздно.

Все вы знаете, сколь ненавистен мне дух компромисса. Я не считаю, впрочем, что героические усилия, в которых мы все соединимся, могут быть обозначены этим отвратительным термином. Господа! Когда человек теряет обожаемую жену; когда гастроном теряет в просторах Вселенной обнаруженную им котлету; когда выдающийся деятель видит, как разбивается вдребезги детище всей его жизни, – он преисполняется сожалений, господа, сожалений, увы, запоздалых. Итак, не допустим же, чтобы мы по собственной нашей вине ввергли себя в положение безутешного влюбленного, в положение астронома, комета которого затерялась в древнем сумраке неба, в положение прогоревшего администратора, – возьмем же свою судьбу обеими руками, словно пылающий факел.

Прежде всего я зачитаю коротенький меморандум – если угодно, манифест, – который должен быть представлен правительству и должным порядком опубликован… и здесь возникает второй вопрос, который мне бы хотелось поднять, вопрос, о сути которого некоторые из вас уже догадались. Здесь среди нас присутствует человек… великий человек, позвольте добавить, по замечательному совпадению бывший в прошлом однокашником другого великого человека, человека, который возглавляет наше государство. Какими бы ни были наши политические убеждения – а я за свою долгую жизнь разделил большинство из них, – нельзя отрицать того факта, что Правительство – это Правительство, и как таковое оно не может сносить бестактных проявлений неспровоцированной неприязни, а равно и безразличия. То, что представлялось нам пустяком, не более, снежным комом преходящих политических верований, не способным всерьез претвориться в плоть, приобрело грозные размеры, став пылающим знаменем, пока мы блаженно дремали под защитой наших обширных библиотек и дорогостоящих лабораторий. Ныне мы пробудились. Я готов допустить, что пробуждение было суровым, но, быть может, в этом повинен не только горнист. Я верю, что деликатная задача облечения в слово этого… этого, который был подготовлен… этого исторического документа, который мы все поспешим подписать, решалась с глубоким чувством огромной ответственности, которую представляет собой эта задача. Я верю также, что Адам Круг вспомнит счастливые школьные годы и лично вручит этот документ Правителю, который, я в этом уверен, по достоинству оценит визит любимого и всемирно известного школьного товарища по прежним играм и, таким образом, с большим участием, чем если бы нам не было даровано это чудесное совпадение, отнесется к нашему плачевному положению и к нашей благой решимости. Адам Круг, готовы ли вы спасти нас?

Слезы стояли в глазах старика, голос его дрожал, когда он произносил этот волнующий призыв. Бумажный листок легко соскользнул со стола и тихо осел на зеленые розы ковра. Д-р Александер бесшумно приблизился и водворил его обратно на стол. Орлик, старый зоолог, открыл лежавшую рядом книжечку – это была пустая коробочка с единственной розовой мятной конфеткой на дне.

– Вы жертва сентиментального заблуждения, мой дорогой Азуреус, – сказал Круг. – Все, что мы с Жабой лелеем в качестве en fait de souvenirs d’enfance, это бывшая у меня привычка сидеть на его физиономии.

Раздался внезапный удар, деревом по дереву. Зоолог поднял взгляд, одновременно с неоправданной силой опустив Buxum biblioformis. Затем наступила тишина. Д-р Азуреус медленно осел и сказал изменившимся голосом:

– Я не вполне вас понял, профессор. Я не знаю, кто эта… к кому относится употребленное вами слово или прозвище и… что вы имели в виду, упомянув эту своеобразную забаву, – какую-то ребячью возню, вероятно… лоун-теннис или что-нибудь в этом роде.

– Это у него кличка такая была – Жаба, – сообщил Круг. – Весьма сомнительно также, следует ли называть ту забаву лоун-теннисом – или даже чехардой, уж коли на то пошло. Он бы ее так не назвал. Боюсь, я был порядочным хулиганом, обыкновенно я валил его подножкой и усаживался ему на физиономию – лечение покоем, так сказать.

– Прошу вас, дорогой Круг, прошу вас, – произнес президент, содрогаясь. – Все это крайне сомнительно по вкусу. Вы были тогда мальчишками, школьниками, а мальчишки – всегда мальчишки, и я уверен, у вас отыщется множество общих радостных воспоминаний – обсужденье уроков или великих планов на будущее, мальчики это любят…

– Я сидел на его лице, – невозмутимо отметил Круг, – каждый божий день на протяжении пяти школьных лет, что составляет, насколько я понимаю, около тысячи отсидок.

Одни разглядывали свои ноги, другие – руки, третьи, опять же, очень увлеклись папиросами. Зоолог, проявив кратковременный интерес к происходящему, вернулся к только что обнаруженной им книжной полке. Д-р Александер невежливо избегал егозливых глаз старика Азуреуса, который, как видно, искал помощи именно с этой, неожиданной стороны.

– Подробности ритуала, – продолжил Круг, но его прервало звяканье коровьего колокольчика, швейцарской безделицы, найденной на бюро отчаянной рукой старика.

– Все это совершенно неуместно, – выкрикнул президент. – Дорогой коллега, я просто вынужден призвать вас к порядку. Мы уклонились от главной…

– Но помилуйте, – сказал Круг, – я ведь не сказал ничего ужасного, не так ли? Я и на миг не предположил, что теперешняя физиономия Жабы по-прежнему хранит, спустя двадцать пять лет, бессмертный отпечаток моего веса. В те дни я был хоть и потоньше, чем нынче…

Президент съехал со стула и прямо-таки побежал в сторону Круга.

– Я вспомнил, – произнес он прерывистым голосом, – кое-что, о чем желал побеседовать с вами, – весьма важное – sub rosa, – не будете ли вы добры на минуту пройти со мной в соседнюю комнату?

– Ладно, – сказал Круг, тяжело поднимаясь из кресла.

Соседней комнатой оказался кабинет президента. Высокие часы стояли в нем на четверти седьмого. Круг быстро подсчитал, и тьма изнутри впилась в его сердце. Для чего я здесь? Уйти домой? Остаться?

– …Мой дорогой друг, вы хорошо знаете, как я ценю вас. Но вы – мечтатель, мыслитель. Вы не осознаете обстоятельств. Вы произносите невозможные, недопустимые вещи. Что бы мы ни думали о… об этой особе, нам следует держать эти мысли при себе. Мы в смертельной опасности. А вы подвергаете риску – все…

Д-р Александер, чьи воспитанность, стремление быть полезным и savoir vivre были и впрямь безграничны, втиснулся с пепельницей и поместил ее у локтя Круга.

– В таком случае, – сказал Круг, игнорируя излишний предмет, – вынужден с сожаленьем отметить, что упомянутый вами факт – это всего лишь немощная тень такового, сиречь – позднейший домысел. Вам следовало, знаете ли, предупредить меня, что по причинам, уразуметь которые я по-прежнему не в состоянии, вы намеревались просить меня посетить…

– Да, посетить Правителя, – торопливо вставил Азуреус. – И я уверен, что когда вы проникнетесь содержанием манифеста, чтение которого пришлось столь неожиданно отложить…

Ударили часы. Ибо д-р Александер, аккуратист и умелец, не совладав с припадком трудолюбия, уже стоял на стуле и теребил висюльки и лапал беззащитный лик циферблата. Розоватой пастелью отражались в отворенной стеклянной дверце часов его ухо и энергический профиль.

– Я предпочел бы уйти домой, – сказал Круг.

– Умоляю, останьтесь. Мы сейчас скоренько прочтем и подпишем этот действительно исторический документ. И вы должны согласиться, вы должны стать посланцем, стать голубем…

– Да уймите же вы часы, – сказал Круг. – Вы не могли бы сделать так, чтобы они не били, приятель? По-моему, вы путаете фиговый лист с оливковой ветвью, – продолжал он, снова поворачиваясь к президенту. – Тут, впрочем, ни то ни другое, потому что я за всю свою жизнь…

– Я только прошу вас все обдумать, избегая поспешных решений. Все эти школьные воспоминания приятны per se – пустяковые ссоры, безобидные прозвища, – но сейчас нам следует быть серьезными. Пойдемте вернемся к нашим коллегам и к нашему долгу.

Д-р Азуреус, ораторский пыл коего, по-видимому, иссяк, кратко проинформировал аудиторию, что декларация, которую всем предстоит прочесть и затем подписать, отпечатана в таком количестве экземпляров, сколько существует потенциальных подписчиков. Ему, сообщил он, дали понять, что это придаст каждому экземпляру личный оттенок. Какова была настоящая цель такого предуготовления, он объяснять не стал, да, хочется верить, и не знал, но Круг подумал, что узнаёт во внешнем идиотизме процедуры жутковатую повадку Жабы. Добрые доктора, Азуреус и Александер, распределили листки с проворством, какое являют фокусник со своим ассистентом, раздавая публике для проверки предметы, которые не стоит разглядывать слишком уж пристально.