Солдат всегда солдат. Хроника страсти - Форд Мэдокс Форд

В общем, села она напротив и тут впервые за весь вечер удостоила меня своим вниманием. Я вдруг заметил, что она откровенно меня изучает. Глаза у нее были темно-синие, а веки такой округлой формы, что полностью открывали зрачок. Почувствовав на себе необычайный, проницательный взгляд, я замер, как ящерица под прожектором маяка. Казалось, я вижу, как в голове у нее быстро проносятся один за другим вопросы. Прямо-таки слышу, как она задает вопрос, и глаза тут же отвечают на него с той же определенностью, с какой опытная женщина оценивает качества лошади, а лошадницей Леонора была дай боже. «Так, стойка хорошая, не перекормлен — видно, не в коня корм. Плечи, правда, узковаты», и так далее. А глаза все допытывались: «Чист ли этот тип на руку? Попытается ли стать моим любовником? Даст ли женщинам вольничать? Самое главное, не выдаст ли мои секреты?»

И вдруг я вижу, как эти холодные, чуть заносчивые, слегка настороженные хрупкие синие зрачки теплеют, проникаются нежностью, дружеской лаской… Трогательно, очаровательно и вместе с тем, признаюсь, обидно — хоть плачь! Так матери смотрят на сыновей, сестры — на братьев. Доверчиво, абсолютно открыто. Боже, она смотрела на меня, как на калеку, — пожалела сердобольная женщина увечного в инвалидной коляске. Да-да, с того самого вечера она стала ко мне относиться, как к больному, — ко мне, а вовсе не к Флоренс. Кому еще в холодную погоду всегда предлагала плед? Значит, тогда, в вечер нашего знакомства, глаза ее не обманули. А может, и обманули — как знать? Флоренс тогда объявила: «В тесноте, да не в обиде». Эдвард Эшбернам опять издал одобрительный смешок, а Леонора поежилась, точно мурашки пробежали по коже. В следующую минуту я уже ухаживал за ней, предлагая булочки в мельхиоровой хлебнице. Avanti!..[31]

4

Так начался безмятежнейший период в нашей жизни, длившийся целых девять лет. Все эти годы Эшбернамы не высказывали ни малейшего желания влезать нам в душу; мы, собственно, отвечали им тем же. Полное отсутствие интереса к личной жизни друг друга. В самом деле, наши отношения отличало то, что мы всё воспринимали как должное. Молчаливо исходили из предположения, что мы люди «приличные». Мы принимали за данность то, что все предпочитаем бифштекс чуть-чуть с кровью; мужчины любят пропустить рюмку хорошего коньячного ликера после ланча; дамская половина пьет легкий рейнвейн пополам с минеральной водой — и прочее. Мы принимали как должное то, что достаточно состоятельны и можем себе позволить любое из развлечений, приличествующих людям нашего круга: брать каждый день автомобиль и коляску; угощать друг друга обедом и давать обеды в честь друзей, а если надо, то и поэкономить. Например, Флоренс привыкла получать каждый день свежий номер «Дейли телеграф» прямо из Лондона. Она у меня была англоманка, бедная дорогая Флоренс. А я довольствовался парижским изданием нью-йоркской «Геральд». Потом обнаружилось, что Эшбернамы получают лондонскую газету по подписке в любой точке мира, где бы они ни находились, и дамы дружно решили оставить только одну подписку: один год подписывается одна, другой — другая. Или взять великого князя Нассау-Шверин. Он взял за обыкновение, ежегодно приезжая на воды, обедать по очереди с одним из восемнадцати семейств, постоянных клиентов курортной лечебницы. В ответ он давал один-единственный обед для всех сразу. Обеды были не дешевы (принимать надо было и самого великого князя, и его многочисленную челядь, и сопровождавших его членов дипломатического корпуса), и, прикинув, Флоренс и Леонора подумали: а почему бы нам не устраивать обед в складчину? Сказано — сделано. Что подумал о такой экономии его светлость? Скорей всего, ничего — едва ли князь вообще заметил эти маленькие хозяйственные хитрости. Как бы ни было, наш ежегодный обед в складчину в честь монаршей особы со временем стал симпатичной курортной традицией. Больше скажу — он приобрел популярность среди завсегдатаев лечебницы, — разросся и превратился в своеобразный заключительный аккорд сезона — во всяком случае, для нас четверых.

Я вовсе не хочу сказать, что мы охотились за «светскими львами». Чего-чего, а аристократического зуда не было. Мы были просто «приличные люди». К тому же великий князь был душка, из всех членов монаршей фамилии самый милый — чем-то он мне напоминал покойного короля Эдуарда Седьмого.[32] Во время прогулок мы с ним мило болтали о том о сем, о скачках. Иногда разговор переходил на его племянника, императора — он называл его bonne bouche,[33] и мы терпеливо дожидались, когда, замедлив шаг, он спросит нас о том, как продвигается наше лечение, или выкажет благосклонный интерес к тому, какую сумму денег мы поставили на скакуна Лелёффеля на скачках во Франкфурте.

Все это прекрасно, только на что уходило время? На что вообще мы тратим время? Прожить девять лет — и не оставить никакого следа! Ни малейшего, понимаете! Ничего вещественного — даже костяного пенала, вырезанного в виде фигурки шахматиста с дырочкой наверху, в которую можно разглядеть четыре картинки с видами Наухайма, и того не осталось. Но опыт-то, знание ближнего — это-то хотя бы можно предъявить? Увы, и этого нет в помине. Клянусь, я не решусь ответить определенно даже на самые простые вопросы: скажем, цветочница, продававшая немыслимо дорогие фиалки на углу привокзальной улицы, — обманывала меня она или нет? Обворовал нас носильщик на вокзале в Ливорно, взяв по одной лире за каждое место багажа и объяснив, что это обычный тариф? Проявления честности в человеке столь же поразительны, сколь поступки бесчестные. Кажется, прожив сорок пять лет на белом свете и потолкавшись среди людей, пора бы уже что-то знать о своих собратьях. Увы — не знаем.

Я думаю, виной всему это новое поветрие — популярное особенно среди англичан — все принимать как должное. Это кривая и скользкая дорожка, я убеждался в этом много раз. Она хороша до поры до времени — пока не оступишься.

Поймите правильно, я допускаю, что кому-то такой образ жизни и кажется пределом мечтаний, почти недосягаемой высотой. Но, простите, я не понимаю, зачем нужно ломать себя, преодолевать собственное отвращение, заставляя себя изо дня в день съедать несколько тонких ломтиков пресной розовой резины и пить бренди вместо теплого сладкого кюммеля. Мне хочется вечером принять горячую ванну, а я почему-то должен принимать ее утром, да еще холодную, — почему? Но суть даже не в том, не в ванне или вине. Когда меня уговаривают поверить в то, что я вовсе не добропорядочный квакер из Филадельфии, а член некой новомодной епископальной церкви, я не могу не содрогнуться при мысли о гробах моих предков и старой семейной вере.

Однако поверить приходится — молись Асклепию,[34] и скоро мать родную, не то что свою исконную веру, забудешь.

И что странно, даже дико — все эти тонкости применяются к любому, ко всякому встречному-поперечному в отелях, поездах, реже — к публике на борту парохода, хотя в конце концов и к ней тоже. Встретил мужчину или женщину — и сразу видишь по каким-то неуловимым, мельчайшим черточкам, приличный это человек или нет. У приличных полная программа: от бифштексов с кровью до англиканства. Все остальное не имеет значения: низкого человек роста или высокий; говорит фальцетом или ревет как бык. Не важно, кто он по национальности: немец, австриец, француз, испанец или житель Бразилии. Отныне ты немец или бразилец, который по утрам принимает холодную ванну и вращается в дипломатических кругах.

Одно плохо во всей этой истории — я даже не побоюсь сказать, чертовски плохо: принимая правила игры, ты остаешься в неведении. Ты не начинаешь лучше разбираться в том, что я перечислил.

Не верите? Могу привести любопытный пример. Не помню точно, когда это случилось, в первый ли наш общий сезон — я имею в виду, конечно, первый год нашего пребывания в Наухайме вчетвером, потому что для нас с Флоренс это был уже четвертый приезд, — нет, скорее во второй. Этот случай передает всю необычность нашего общения и то, как стремительно мы стали близки с Эшбернами. Кажется, никто из нас не готовился заранее отправиться на экскурсию; все произошло само собой, словно мы уже успели вместе побывать во многих местах и хорошо узнать друг друга…

Впрочем, Флоренс давно хотела побывать в тех местах, куда мы отправились, так что в каком-то смысле поездка была спланирована заранее. Лучшего гида по археологическим раскопкам, чем Флоренс, и представить себе нельзя: всё-то она облазит, все покажет, вплоть до окошечка, из которого когда-то некто смотрел на чью-то казнь. Она никогда не повторялась: каждая такая экскурсия была единственной в своем роде. Опираясь только на Бедекера,[35] она могла рассказать о любом памятнике европейского зодчества. Думаю, не хуже, чем о любом американском городе с прямоугольными кварталами и пронумерованными улицами, где трудно потеряться, переходя с Двадцать четвертой на Тридцатую стрит.