Повести и рассказы - Иван Вазов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
То был торговец поношенным платьем.
Македонский шептался с ним довольно долго…
Наконец он направился в другую часть города, напевая какую-то гайдуцкую песню.
И вот он вошел в лачужку на окраине, где Попик приютил его так же, как и Хаджию, и застал там обоих своих товарищей. Попик читал вслух Хаджии какую-то рукопись и громко смеялся.
Македонский поздоровался с ними кивком, бросил шапку на неубранные нары, тяжело вздохнул и растянулся на своем ложе.
Немного помолчав, он не утерпел и сказал:
— А вы знаете, что прошлой ночью Владикова обокрали?
Попик перестал читать.
— Что ты говоришь? Не может быть!
— Я только что оттуда. У него украли всю одежду.
— Только и всего! Ну, это не беда. Держу пари, что обокрал его не Зильберштейн, — сказал Хаджия (Зильберштейн был самый крупный торговец готовым платьем в городе).
— Да, но подумай, в какое скверное положение я попал. Пришлось выпалить миллион слов, чтобы убедить его, что я тут ни при чем. Представляешь себе, как мне было неловко.
Хаджия рассмеялся.
— Видишь ли, — проговорил Македонский доверительным тоном, — я до полуночи сидел у него, то есть разговаривал с Брычковым… Брычков тебе кланяется… Ха!.. Да, так вот, значит, я сидел с Брычковым… а Владиков пошел в театр. Да, в театре он, значит, был, Владиков-то… Потом я ушел… И что ты думаешь? — Воры прокрались в дом сразу же после моего ухода и обобрали Владикова до нитки, — да, до нитки… Понимаешь? И представь себе мое положение… ведь когда подозрение падает на честного человека… Да, на честного человека…
И он смачно выругался по-румынски.
Хаджия бросил на него лукавый взгляд, потом сказал Попику:
— Ну, Поп, почитай-ка еще… А ты, Македонский, послушай, какую сатиру написал Поп на Петреску.
— То есть на того Петрова, который совсем орумынился? Этого осла нам надо вернуть на путь истинный… Читай, Поп!
Попик по привычке погладил несколько раз свою невидимую бороду, важно посмотрел на дверь и с пафосом начал читать сначала;
Ну-ка, слушай, бай Петреску…
— Как, это в стихах? — вскричал Македонский. Попик с гордостью кивнул и продолжал:
Вот безмозглая башка-то!
Ты ворона или галка,
Что торгуешь ты роднею —
Променял на мамалыгу.
— Нет, нет… Тут нехорошо выходит, — раскричался Македонский, чье поэтическое чувство было оскорблено «своеобразными» рифмами, — не ладятся эти стихи!
Что торгуешь ты народом…
А как, бишь, другой стих?
Попик, слегка поморщившись, повторил:
Вот безмозглая башка-то!
Ты ворона или галка…
— Это я слышал, это куда ни шло… — благосклонным тоном заметил Македонский.
Попик продолжал:
Что торгуешь ты роднею —
Променял на мамалыгу!..
.— А это не годится… «Роднею»… «мамалыгу» — нескладно получается, — сказал Македонский с уверенностью знатока.
Но Хаджия возразил:
— Да нет, что хорошо, то хорошо… как так не ладится? «Роднею-у-у»… «мамалыгу-у-у»… видишь — одинаково оканчиваются на «у». Продолжай, Попик… дальше еще пойдет лучше.
Бледное лицо Попика просияло. Погладив свою невидимую бороду, он стал читать:
Свое брюхо — что за скот ты! —
Напоил бедняцким потом!
Ну, Петреску…
— Тсс! — негодующе зашипел Македонский. — Ты, братец, должно быть, учился поэзии по «Святцам»… Прости меня, но даже Генко Ладжуняк, что пиликает на скрипке в корчме Барышкова, и тот сочиняет лучше тебя…
На эту издевку Попик обиделся. Он аккуратно сложил бумажку, сердито сунул ее за пазуху и проговорил ехидным тоном:
— Много ты понимаешь в стихах… Прости тебя, господи. Ничего-то ты не знаешь!.. В стихах разрешаются всякие вольности. Хочешь, прочитаю тебе «О, Былгаррода?»[2] Увидишь, что и настоящие поэты так сочиняют… Когда в стихах пишешь — по-всякому можно…
И Попик быстро вынул из-за пазухи книжку, погладил свою невидимую бороду и приготовился читать.
— Смотрите-ка, Брычков идет, — сказал Хаджия и показал на окно.
Дверь распахнулась, и Брычков вошел, еле переводя дух. Он был одет в свой старый заношенный костюм.
— Ха! Вот и Брычков… пусть он скажет, мастер Попик стихи сочинять или нет, — проговорил Македонский.
Брычков поздоровался со всеми, поздравил Хаджию с освобождением из тюрьмы и сказал:
— Господа, я пришел по важным делам.
Македонский взглянул на него с виноватым видом.
— Пришли важные известия, — продолжал Брычков. — Явился к нам посланец из Бухареста. Идем скорее — у Владикова собрание.
Немного погодя все четверо подошли к училищу и ввалились в квартиру учителя.
IXТам уже собралось несколько народолюбцев и множество хэшей. На столе перед Владиковым лежали распечатанные письма и стопка номеров газеты «Свобода». Он был серьезен, но не из-за происшествия, случившегося ночью. Серьезны были и лица остальных собравшихся. Очевидно, всех занимал какой-то важный вопрос.
Те, что вошли последними, молча поздоровались и сели.
Владиков повернулся к ним и тихим, растроганным, многозначительным тоном начал:
— Братья, дело важное. Довольно нам скитаться и голодать в чужих краях. Как видно, близится наш час принести пользу дорогому нашему отечеству. Болгария снова нуждается в нас. Придется нам опять подвергнуть себя испытанию. Турецкие тираны стали совершенно бесчеловечными, и терпеть их насилия больше нельзя; вы обо всем этом прочтете в «Свободе». Народ готов подняться и разорвать оковы, в которых тираны и мучители держали его пять столетий. Нам надо только подать ему братскую руку помощи. Правильно я говорю?
— Нужно помочь! — сказал Хаджия.
— Мы должны помочь, — промолвил Попик.
— Война тиранам! — пылко вскричал Македонский.
Владиков одобрительно кивнул и продолжал:
— Сейчас наши в Бухаресте решили, что пора отправить чету в Сербию, а оттуда мы перейдем на нашу милую родину. Явился к нам и посланец. У нас просят содействия. Вы согласны его оказать?
— Все согласны, все!
— Так! Надо теперь созвать всех наших братьев хэшей, где бы они ни были — в городе или в окрестностях, и чем бы они ни занимались — огородничеством или еще чем, — созвать их и объяснить им все так, чтобы они были готовы. Но обязательно надо собрать всех, чтобы мы знали, на чем стоим. Эту работу поручим Македонскому, хорошо?
— Ему, ему, согласны!
Македонский в знак благодарности отдал честь собранию.
— Панайот будет ожидать чету на сербской границе в Кладове, а в Болгарии, в Софийском округе, комитеты уже подготовили население{23}. Готовы выступить и горожане и крестьяне. Левский сейчас в Русе{24}, у бабушки Тонки[3]. Приехать сюда он не может. Ему надо сообщить вам о многих важных делах, но сам он не имеет возможности это сделать. Посылать письма нельзя; значит, надо нам отправить в Русе человека бесстрашного и памятливого, чтобы Левский сообщил ему все необходимые сведения — о плане и дате восстания, о наиболее важных пунктах и о тысяче других дел. Но для столь ответственного поручения нужен человек смелый и опытный, который сумеет встретиться с Левским в Русе и вернуться так, чтобы этого не пронюхали турки. Как вам известно, дозоры стоят на берегу Дуная через каждые сто шагов. А в Бухаресте сейчас подходящего человека нет, потому что всех самых надежных уже отправили с другими поручениями. Сейчас Дунай подо льдом, и лодки не нужно, — можно пешком перейти с румынского берега на турецкий за одну ночь; но главное — найти подходящего человека… Без указаний Апостола мы работаем во тьме.
— Чтобы среди бухарестских патриотов да не нашлось никого на такое дело — срам! — пробормотал один хэш.
— А может, и правда нету, — отозвался другой.
— Есть, да только никому не хочется совать голову в петлю. Умные они, подлецы… — добавил третий хэш.
— Господа, нам тут не к чему заниматься критикой, — сказал Владиков. — Есть ли у них такой человек, нет ли, этого я не знаю; но нам они заявляют, что нет. А дело и впрямь крайне опасное, и тому, кто на это решится, действительно придется, как только что сказал Христов, «сунуть голову в петлю». Но кто же из нас не пожертвует своей жизнью ради такого святого дела? Покажем, что браильские юнаки не боятся опасности, когда речь идет о благе народа; я уверен, что каждый из нас готов пойти.
Все молчали.
Владиков оглядел товарищей поочередно, чтобы увидеть, не хочет ли кто-нибудь взять слово.
Но все молчали.
— Если кто-нибудь против моего предложения или хочет выдвинуть другое, пускай выскажется!
— Нет, мы не против… это нужно сделать, нужно, — послышалось несколько голосов.
И опять все примолкли.