Внутренняя сторона ветра (Роман о Геро и Леандре) - Милорад Павич

3

Леандр освятил башню в день святого Иоанна Предтечи, крестителя Христова, и икону, на которой была изображена отрубленная голова на блюде, обнесли вокруг башни. Две недели спустя Леандр отправился в свое последнее путешествие, но мысли его постоянно возвращались к этой иконе. Сказав, что снова решил заняться торговлей, Леандр направился в Дубровник послушать пророчество своего второго предсказателя. Нужно было взглянуть и на внутреннюю сторону ветра, ту, которая остается сухой, когда ветер дует сквозь дождь. Судя по одному письму, которое Леандр послал неизвестному нам лицу, с ним, как и во всех предыдущих поездках, был Диомидий Суббота. В письме Леандра говорилось: "Как-то утром после полудня в прошлом году, как раз в то время, когда в ульи кладут сыр, мы с Диомидием Субботой направились к тому самому Беньямину Коэну, который умеет просвистеть сон. Про него рассказывают, что летом на лугу он доит коров в колокольчик, а зимой может по секрету показать какую-то картину, от которой людям становится плохо. Застав Коэна сидящим у окна и глядящим сквозь смех, как сквозь бойницу, мы попросили его показать нам картину, и он согласился, но с тем, что мы дадим ему по дукату. И не хотел нас впускать вдвоем, объясняя это тем, что у него тесно. Первым пошел Диомидий, и в дверях Коэн ущипнул его, как делал это, когда в молодости, нашей и своей, играл в комедии масок на повозке, разъезжавшей по рыночной площади. Оставался там Диомидий недолго, как раз столько времени, сколько проходит между двумя криками петуха, и с позеленевшим лицом вылетел на улицу, где его вырвало рыбой и маслинами в красном вине с острова Колочеп. Но я не поддался страху и вошел. Внутри все выглядело как на корабле, и светильник под потолком раскачивался так, будто дом плыл по волнам. На столе я увидел часы, которые заводят с помощью ствола револьвера, чернильницу и исписанный Коэном лист бумаги. Мне удалось запомнить кое-что из увиденного мною, возможно, вам это пригодится, когда будете читать мое письмо. "В самом важном, - писал Коэн, - больше верят памяти борзой собаки, а не человека, потому что она помнит глубже, дольше и точнее. При этом ее память не имеет потребности истолковывать то, что хранит, как это делает человек, это просто своего рода кладовка". - Почему ты так дорого берешь? - спросил я его. - Потому что в круг моего зрения включены быстрые тайны, те, которые вскоре становятся явью, отвечал он мне со смехом. - Какова же моя быстрая тайна? - Известно, что каждый человек - это чей-то ребенок, - начал Коэн, - но он же неизбежно и чья-то смерть. Так же как в тебе воплощается чья-то жизнь, в тебе же реинкарнирует и воплощается чья-то смерть. Это означает, что унаследованные чужие жизнь и смерть обвенчаются в тебе как вторые отец и мать... Короче говоря, в час смерти никто не может быть уверен, умирает он своей собственной или же чужой смертью. Может быть, даже смертью какой-то женщины. Впрочем, лучше посмотри сам. Тут Коэн расстелил на полу и показал мне огромный лист бумаги, величиной с небольшой парус, покрытый рисунками и заполненный множеством крошечных человеческих фигурок, которые, собранные в стайки и группы, занимались каждый своим делом. На полях карты было написано красными чернилами что-то вроде инструкции о том, как улыбаться. Первая фраза гласила: "За сорок дней до своего появления на свет человек улыбается в первый раз, через сорок дней после смерти - в последний..." Остальное было неразборчиво. Когда я приблизился и принялся разглядывать всю эту копошащуюся гадость, нарисованную на листах бумаги, которые Коэн составил вместе и приклеил друг к другу, сделав что-то наподобие большой карты, я заметил, что это были объединенные в бесчисленное количество групп фигурки солдат и сыщиков, которые убивали приговоренных к смерти. Каждый из смертников был показан в момент своего конца, а смертей было столько, сколько цветов на лугу, и каждый, умирая, смотрел на смерть других. Они давились от предсмертных стонов и хрипели, как верблюды, но этот рев не был слышен, он был обращен внутрь карты, к осужденным, и раздирал их утробы, как нож... Разглядывая бумагу, я спросил, что так напугало Диомидия, и услышал в ответ: - Выбери и ты, как он выбрал, тогда увидишь. - Что выбрать? - Выбери, с какого конца будешь смотреть. Вот здесь, вдоль нижнего края рисунка, построены солдаты, все они смотрят на тебя как на командира и ждут твоего приказа. Выбери одного из них, какого хочешь, он будет твоим проводником и охраной, а сам внимательно смотри, что случится. Я выбрал маленького барабанщика, выбрал потому, что его глаза испускали слова, и эти слова можно было видеть и прочитать, как будто он своим взглядом писал их в воздухе: - Так же как существует переселение душ, существует и переселение смертей. Стоило мне прочесть это, как я заметил, что барабанщик, смотрящий прямо на меня, одной барабанной палочкой показывает куда-то наискось, над строем солдат. Я проследил глазами по карте, куда направлена его палочка, и увидел солдата, которому в этот момент вручали приказ, написанный на листе бумаги, свернутом в трубочку. Потом я увидел, как на следующем перекрестке он отдает этот свернутый трубочкой приказ какому-то всаднику. К этой сцене прилагался комментарий: "Седло всадника набито турецкими волосами". Потом я увидел, как конь унес гонца далеко, через все это огромное скопление народа на карте, к какому-то городу над двумя реками, где шел бой между турками и христианами. Тут человек сошел с коня и продолжил путь пешком и пришел к какой-то башне, на которой было написано: "Махерус". Человек вошел в здание, а свиток оставил снаружи, на земле. На свитке было написано: "Умрешь от огня". А под фразой стояла дата - 22 апреля 1739 года. - Вот, ты сам выбрал свою смерть, - сказал мне Коэн, - ты умрешь от огня, как тот человек, что вошел в башню. Если бы ты посмотрел не на барабанщика, а на какого-то другого солдата из тех, что выстроены вдоль нижнего края карты, тот другой повел бы тебя другим путем, получил бы другой приказ и передал бы его кому-то третьему, а ты бы тогда отправился совсем в другую сторону и закончил свою жизнь по-другому, так, как было бы написано в другом приговоре. Но это твоя смерть, и лучшей тебе не надо. Впрочем, не стоит много говорить в уши. Даже Бог говорил со своим избранником уста к устам и избегал ушей как ненадежных... - Тот день, - прервал его я, - это день моей смерти? - Да, - ответил он. - А Диомидий Суббота тоже видел свой день? - Видел, - сказал он. - И когда же его день? - Совсем рядом... Я вышел на свет дня и в дверях изо всех сил ударил Коэна. Он поднял шапку с земли, посмотрел на меня своим цыплячьим глазом и сказал: - Тебе бы следовало поблагодарить меня. И еще коечто тебе скажу. С этого момента мы с тобой братья, потому что наши смерти родные сестры... Вот, это как будто все. Между тем, как вам известно, в июне этого года Диомидий оказался в лодке Цревляра Бакича, недалеко от города Нови их застигла буря, и лодка перевернулась. С тех пор как он утонул, я только и делаю, что считаю свои дни, и наконец кое-что придумал. Разыскал опять Коэна и попросил его отменить или отодвинуть то, что мы видели на карте перед башней как нашу общую смерть. Уже по виду его бороды можно было судить наперед, что он собирался мне ответить. - Это не в моей власти, - сказал он, - дату передвинуть нельзя. Единственное, что я могу, - это сделать подарок себе на свой день рождения. Я подарю одной из своих трех душ еще два дня жизни, лишних два дня жизни. Я возьму их от двух оставшихся душ, которые проживут на два дня меньше... И вместо той даты, которая стояла на карте, он написал себе новую: 24 апреля 1739 года. - А мне? - спросил я. - У тебя не три души, а одна, так что ты не можешь делить свою смерть на три части".

* * *

После смерти своего товарища Диомидия Субботы, после Дубровника и полученного там нового предсказания Леандр отправился назад домой. Всю дорогу он шептал как молитву: - Благодарю тебя, Боже, ты позволил времени расти. До бесконечности. Ты дал ему пространство, чтобы расти и умереть. Потому что есть смерть, но нет рождения. Вот, время не рождалось, но оно умрет... На берегу Дуная, недалеко от Белграда, Леандр был схвачен. Подошедший к нему турецкий офицер нежно поискал под его волосами ухо и сказал: - Похоже, это тот самый. Вместо уха пупок. Отведите его к Дед-аге Очузу. Он его давно ищет. - Как подумаю: с каких пор живу; как подумаю: никогда мне больше не жить... - шептал себе в бороду Дед-ага Очуз, устремившийся в 1739 году самым коротким путем на переполненный австрийскими войсками Белград, который лежал на месте слияния двух Дунаев (в этих краях еще со времен аргонавтов Саву называли "западным Дунаем"), В его отряде все знали, что командир поклялся раньше других турецких отрядов ворваться в город и захватить церковь Ружицы, посвященную Богородице. Вот почему отряд спешил проделать как можно большую часть своего пути с востока на запад до того, как солнце ударит прямо в глаза и заставит коней скакать отвернув голову в сторону, что замедляет скорость продвижения. "Совсем не безразлично, каким путем двигаться к своей цели", - думал командир и искал особые подходы своему отряду, используя для этого совершенно неожиданные приемы. Дед-ага Очуз, прославившийся как мастер сабельного боя и охотник за головами, в 1709 году воевал против русских на Пруте и там видел, что русские генералы вместе со своим штабом возили за собой собственные балетные труппы, хоры и театральных актеров, которые развлекали их во время походов. С тех пор и он завел у себя певцов и музыкантов, и сейчас им было приказано сложить песню, в которой перечислялись бы названия всех населенных пунктов, через которые предстояло пройти на пути к Белграду. Из такой песни каждому солдату было бы ясно, что уже пройдено и сколько еще впереди. От захваченных пленных и проводников-христиан из местных певцы, музыканты и поэты узнавали названия всех близлежащих мест и составляли все новые и новые строфы о каждом участке пути, по которому проходил их отряд: Козла, Брлог, Ясикова, Плавна, Речка, Слатина, Каменица, Сип, Корбова, Бучье, Злот и Златина... Когда отряд Дед-аги проскакал всю песню до конца и вышел к стенам Белграда, его заставил остановиться странный случай. В селе Болеч на ранней заре отряд въехал в толпу ребятишек, которые разносили на головах подносы со свежеиспеченным хлебом из пекарни. Один из всадников задел мальчишку, который выпустил из рук свой груз, хлеб рассыпался по мостовой, и на солнце засверкал, зазвенев от удара о камни, пустой медный лист, украшенный выгравированным рисунком, выглядевшим очень странно. Мальчик присел и принялся собирать хлеб и булочки обратно на поднос, а Дед-ага на мгновение остановил своего коня, так как содержание рисунка привлекло его внимание. Его конь стоил огромных денег, это был вороной, обученный скакать особым образом, для чего его с детства выращивали, применяя специальные приемы, так что теперь он двигался выбрасывая вперед одновременно то две левые, то две правые ноги, за счет чего всадник при движении вообще не чувствовал никакой тряски. Такие кони с одинаковой легкостью шли как вперед, так и назад, поэтому Дед-аге не пришлось разворачиваться, он просто заставил коня отступить на два шага и поравнялся с мальчишкой. - Съесть! - крикнул он солдатам, и они в один момент расхватали все, что было на подносе. - Открой рот! - приказал он затем мальчику и, оторвав от своего манжета пуговицу из драгоценного камня, молниеносным движением руки, не знающей промаха, забросил ее ребенку в рот. - Это тебе за хлеб и за поднос, - сказал Дед-ага Очуз и ускакал, увозя с собой медную доску. Вечером в шатер Дед-аги Очуза (поставленный над источником минеральной воды) внесли поднос, и вокруг него уселись вельможи, свита и один дервиш из Алеппо, о котором было известно, что сны он по-прежнему видит на своем родном персидском языке. От него ждали, что он истолкует рисунок, выгравированный на подносе. Дервиш внимательно всмотрелся в медь, будто ища дырку, а потом сказал: - Здесь, на внешней стороне подноса, изображена карта вселенной, неба и земли, карта всего видимого и невидимого пространства, а состоит оно из четырех городов, или же четырех миров, которые называются Ябарут, Молк, Малакут и Алам аль Мигал. Следует иметь в виду, - продолжал дервиш, - что то, что называется видимым пространством, разделено между четырьмя городами не поровну. Говорят, что поле для боя петухов разделяют на четыре части перекрещивающимися линиями для того, чтобы оно олицетворяло собой картину четырех миров, которая изображена и на этом подносе. Как вы знаете, совсем не безразлично, в какой части вселенной или же ее карты, начертанной на песке арены для боя, погибает или побеждает петух. Потому что места хорошей видимости, сильного действия и долгой памяти распределены на арене борьбы так, что смерть и поражение в восточной и западной части круга стоят гораздо больше, чем победа и жизнь в южной и северной, которые размещаются в пространстве слабой видимости, где смерть и победы не оставляют после себя сколько-нибудь заметного следа и сильного впечатления, они совершаются и проходят почти напрасно. Другими словами, - закончил свое толкование дервиш из Алеппо, - далеко не безразлично, с какой части подноса получил утром свою часть пирога тот или иной солдат. Потому что могуществом обладает лишь тот, кто может одно и то же сделать минимум в трех разных мирах. У остальных времени столько, сколько можно за ухо заложить... Относительно Дед-аги Очуза, борода которого походила на хвост его коня, никогда нельзя было точно знать, двинется ли он вперед или с точно такой же легкостью - назад. Так было и сейчас, когда, вместо того чтобы что-то ответить на рассказ дервиша, он взял в руки поднос, прикинул его вес и вдруг, перевернув его лицом вниз, потребовал, чтобы ему объяснили значение второго рисунка, выгравированного на обратной стороне. Выяснилось, что дервиш не может разобрать изображенное на другой стороне, потому что узор принадлежал автору, не исповедовавшему ислам. Тогда к перевернутому подносу прилепили горящую свечу и к Дед-аге Очузу ввели Леандра. Войдя в шатер, Леандр бросил взгляд на Дед-агу Очуза и на его саблю с золотой кисточкой на рукоятке. Ага смотрел на стоящего перед ним седоволосого человека, у которого слезы и смех избороздили лицо, как орбиты звезд небо. Судя по отсеченному уху, это был один из строителей, возводивших крепостные стены со стороны Савы, которые и собирался штурмовать Дед-ага Очуз. "Этот стар, - подумал Дед-ага Очуз, - он должен знать все. И где какая церковь в Белграде, и какая моча у птиц..." А вслух спросил Леандра так: - Что ты видишь на подносе? - Свою честь, - ответил Леандр. - Чести у тебя больше нет, раз ты стоишь здесь, ответил Дед-ага Очуз. - Погляди-ка получше. Этот медный лист с гравировкой когда-то использовался, чтобы делать с него оттиски карт, а потом его употребляли как поднос. Ты можешь прочитать, что здесь написано? - Griechisch Weissenburg. - Что это значит? - Белград. - Греческий Белград? - Нет. Австрийцы таким способом дают понять, что мы, сербы, живущие в Белграде, не принадлежим к их вере. - И к нашей тоже. - Знаю. - А своей у вас и нет, только греческая. Но нам это безразлично. Мы хотим, чтобы ты сказал нам, что изображено на этом листе и когда это вырезано. Нам нужен подробный рассказ о Белграде. Самый подробный. О крепостных стенах, постройках, строителях, воротах, входах, о богатстве, о жителях, церквах - одним словом, обо всем. У нас есть целая ночь времени, а сколько у нас есть жизни, мы не знаем. Трудно поделить хлеб поровну, если не знаешь, сколько его осталось. Поэтому рассказывай подробно. От черточки к черточке, и лучше тебе что-нибудь добавить, чем упустить. Подумай только: с каких пор живешь? А потом подумай: никогда мне больше не жить... А шея твоя будто специально для сабли создана... Сидя на положенном на землю седле и медленно поворачивая перед собой поднос, Леандр рассматривал его, следя за тем, чтобы огонь не лизнул его усы и брови, и читал по медной доске, как по книге. Под бровью Леандра пульсировала вена, она, как часы, отбивала время, а волоски на загрубевшем лбу Леандра трепетали, как крылья бабочки. Как будто эти часы, которые столь неожиданно и для самого Леандра начали в нем свой ход, должны отсчитать какое-то свое время и определить точный час, прежде чем остановиться... На протяжении всего рассказа Леандра Дед-ага Очуз сидел неподвижно, перебирая бороду так, будто держит в руке небольшого быстрого зверька и внимательно обнюхивает его, причем при каждом новом оттенке запаха, который он улавливал, глаза его загорались. У походных костров рассказывали, что иногда глаза Дед-аги Очуза теряют зрение и он, сходя с коня, не видит землю, как видел ее, когда на коня садился. Как бы то ни было, слушал он Леандра с подчеркнутым безразличием, однако напоминал при этом охотничью собаку, ищущую место, где уже была раньше, но не находящую к нему дорогу. Только то место, то логово было не снаружи, не за пределами шатра, а в нем самом, скрытое и поросшее временем. Ожидая, что знакомый ему запах, который он долго искал, разбудит воспоминания и поведет его туда, куда нужно, Дед-ага Очуз слушал Леандра. Он подстерегал тот момент, когда обнаружатся два нужных ему места: подходящее место для нападения на город в рассказе Леандра, читавшего по подносу, и соответствующее место в самом Дед-аге Очузе, с которого он и развернет свое наступление. И весь военный поход султана вместе с рассказом, который они сейчас слышали от Леандра, казался всем, кто присутствовал в тот вечер в шатре, гораздо менее важной частью другого, внутреннего похода, который в какой-то, пока еще неизвестный, момент сольется с первым в одно неукротимое движение ради осуществления того зарока, который еще раньше дал ага. По крайней мере так думали те, кто сидел в шатре. А Дед-ага Очуз, вдыхая запах своей бороды, думал совершенно другое. Он вспоминал, как в эти окутанные пылью дни на марше как-то раз ближе к вечеру увидел нечто такое, о чем не мог с уверенностью сказать, что оно означает. Сидя в своем седле, он заметил пса, который пересек ему дорогу. Он понял, что пес пытается поймать светлячка. И вдруг все исчезло из виду. У него даже возник вопрос, а видел ли все это еще кто-нибудь из отряда, кроме него. И тут же пришла в голову мысль: "И я гонюсь за светлячком. Только он уже во мне, а я все еще гонюсь за ним. Проглотить - это еще не все. Свет даже после того, как его проглотишь, нужно продолжать завоевывать..." Когда Леандр закончил свой рассказ, Дед-ага Очуз, находившийся на совершенно другом краю бороды, тоже, казалось, закончил обследование. Ему все было ясно... На следующий день, когда турецкие войска вошли в Белград, Дед-ага Очуз одним из первых прорвался через городские ворота на Саве, стремясь раньше других добраться до церкви Ружицы. "Каждый таскает за собой свою смерть до первого удобного случая", - подумал он и на скаку, из седла, боясь, как бы кто не опередил его, метнул копье прямо в замочную скважину. Оно вошло в него как ключ и высунулось с другой стороны, а сама дверь со скрипом открылась. И пока солдаты, со всех сторон окружившие церковь, разводили под стенами огонь, который тут же принялся лизать их, Дед-ага Очуз въехал в церковь и, не слезая с коня, начал концом сабли соскребать глаза чудотворной иконы Богородицы и слизывать прямо с лезвия целебную краску, до крови разрезая язык и надеясь, что к нему волшебным образом вернется зрение. Все это время Леандр стоял перед церковью, там, где его и оставили. По его волосам было видно, что он скоро умрет. Он оказался единственным в городе, кто оставался без движения. Все вокруг бурлило и кипело во взаимном уничтожении. Но вена над глазом Леандра так же, как раньше, продолжала биться в неумолимом беге времени, а его брови, как бабочки, расправляющие крылья перед полетом, отсчитывали часы. И вдруг он понял, что его время истекло. Брови перестали двигаться, и Леандр, придя в себя, вместо того чтобы продолжать ожидание на открытом месте перед церковью, где Дед-ага Очуз зарубит его, как только выйдет из храма, бросился бежать сломя голову по узким белградским улочкам. За спиной Леандр слышал конский топот, но у него не было времени оглянуться и посмотреть, кто его преследует - Дед-ага Очуз или кто-то другой. Сквозь топот до Леандра доносилась ужасающая вонь, и он понял, что голову ему снесет обычный всадник, который во время боя от страха наложил в штаны. Вонь становилась все сильнее, и это означало, что преследователь приближается. Перед лестницей, спускавшейся вниз, к Саве, Леандр на мгновение остановился, как будто заколебался между двумя судьбами, но в последний момент стремительно полетел вниз по ступеням, топча ногами вечернюю тень домов, зазубренную, как пила. Топот копыт замер перед лестницей, и Леандр, спасенный от того, кто был на коне, и от его сабли, вбежал прямо в свою башню, тихую, как свежевымытая душа. Она была как чужая, и Леандр чувствовал себя странно, казалось, что его усы соприкасаются с ресницами и это мешает видеть. Наконецто ему удалось спрятаться. Было 22 апреля 1739 года, это он знал. Но он не знал, что обе башни, стоявшие возле Савских ворот Белграда, были уже заминированы. Говорили, что за миг до взрыва петухи на них показали одно время и один ветер. В первый и последний раз одно время и один ветер. Было двенадцать часов и пять минут, когда страшный взрыв поднял на воздух обе башни, исчезнувшие в языках огня, поглотившего тело Леандра.