Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918 - Сергей Владимирович Марков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Государь считал, что народные массы, оздоровленные победоносной войной, проникнутые упоением победы и искренним патриотизмом, лучше, чем когда-либо, воспримут дарованные им права, и конституционная Россия сделается еще более могучей, чем под скипетром самодержавных монархов.
Государь был уверен, что война окончится в 1917 году полной победой России и союзников, в год, когда наследнику исполнится 12 лет, а к его 18 годам, то есть к 1922 году, предполагал, что все подготовительные работы по реформам будут закончены, и он сможет передать бремя власти своему сыну.
Иногда государь высказывал желание отречься от престола сразу же после войны, передав власть наследнику при регентстве своего брата.
Несомненно, что государь в своей безграничной любви к России готов был для ее счастья, пользы и величия принести любые жертвы и во всех своих мыслях и действиях руководствовался исключительно желанием помочь и быть полезным своей стране и управляемому им народу.
Само собой, что государь, как и всякий здравомыслящий человек, считал невозможным проводить во время войны какие-либо реформы, считая это гибельным для России.
Когда же грянула революция, государь доказал, что он, в сущности, самодержцем не был, поддался оказанному на него давлению и отрекся от престола, вместо того чтобы приказать повесить на первой перекладине всех этих Гучковых, Шульгиных, Рузских и направиться во главе верных войск в Петербург, где действительно железной, самодержавной рукой восстановить порядок и на деле доказать, что он действительно самодержавный монарх, что трон его непоколебим и что наиболее высокое место, на которое могут претендовать все эти Родзянки, Милюковы, Керенские и компания, находится на другой, не очень высокой перекладине.
Для меня ясно, что, будь государь в Царском Селе в эти дни вблизи семьи и государыни, он, вероятно, поступил бы иначе, так как одним из главных мотивов, вынудивших его на отречение, была, безусловно, боязнь за безопасность семьи, находившейся в Царском, и которая, несомненно, подверглась бы опасности в случае агрессивных действий с его стороны.
И государь был прав в своих опасениях. Никто из офицеров, находившихся в большом количестве на излечении в царскосельских лазаретах, и пальцем не пошевелил для защиты семьи своего императора в трагические дни конца февраля и начала марта 1917 года, и, казалось, вернейшие части войск первыми изменили ей.
В августе 1917 года во французской газете «Антант», издававшейся в Петербурге, был помещен фельетон, в котором автор поражался возмутительному равнодушию к судьбе своего монарха и его семьи, находившейся в заточении, со стороны русского офицерства, придворных кругов и дворянства, без обиняков называя их, то есть нас всех, изменниками, приводя весьма поучительный пример из Французской революции, когда за королем Франции и его женой шли на эшафот с последним предсмертным возгласом: «Да здравствует король!» его министры, свита и даже прислуга.
А во время переворота в 1792 году, при защите Тюильрийского дворца от мятежников до последнего, наемная швейцарская гвардия во славу короля Франции и его семьи сложила свои головы…
Глава VI
Во время приезда царской семьи в 1909 году я впервые увидел в гостиной своей матери А.А. Вырубову, личного друга государыни. Насколько я помню, она по первому же взгляду произвела на меня очень хорошее впечатление своей подкупающей ласковостью и добротой. Она очень мило отнеслась к нам, детям, и мы всегда были рады ее приезду.
Внешне она была очень красивой женщиной, невысокого роста золотистой блондинкой с великолепным цветом лица и поразительно красивыми васильковыми синими глазами, сразу располагавшими к себе. Кроме того, я познакомился тогда же с покойным Столыпиным и его семьей, министром юстиции Щегловитовым, министром народного просвещения Шварцем, со всеми членами свиты и двора и другими лицами, бывавшими по воскресеньям на приемных днях у моей матери у нас в доме.
Само собой, я не мог сохранить об этих людях, по тогдашней моей молодости, каких-либо воспоминаний политического характера. Но знакомство с ними и невольное прислушивание к их разговорам дали сильный толчок развитию моего мировоззрения, и к 12–13 годам во время последующих приездов государя в Ливадию я уже почти ясно учитывал те или иные политические события, положения и комбинации.
Во время первого приезда в Ливадию государь, желая лично на себе попробовать тяжесть солдатского снаряжения, два раза по несколько часов ходил в солдатской форме при полном ранце и винтовке как по Ливадии, так и вне ее, по окрестным горам. Один раз в форме стрелка 16-го стрелкового Императора Александра III полка, а другой – в форме солдата 52-го Виленского Его Императорского Высочества Великого Князя Кирилла Владимировича полка.
Оба раза он никем узнан не был, а встретивший его по дороге офицер небрежно отдал честь солдату, отбивавшему шаг с поворотом головы при встрече с ним, о чем государь, смеясь, рассказывал моему отчиму.
Результатом пробы государем снаряжения было его видоизменение. Лопатка, висевшая на левом боку и мешавшая при перебежке (в чем государь сам убедился), была пригнана иначе, и неудобный вещевой мешок был, начиная с гвардии, заменен более практичным ранцем.
В связи с этими прогулками государя в Ялте, а потом и по всей России получил распространение следующий анекдот. Встречаются два еврея, и один говорит другому:
– Абрамович, вы слышали, какой у нас государь храбрый?
– А что? Нет, не слышал.
– Государь два часа один, совсем один, понимаете, в солдатской форме ходил!
– Ну!.. Это и все? Какая же тут храбрость? Попробовал бы он надеть наш еврейский лапсердак и пройти мимо дома генерала Думбадзе! Вот тогда я сказал бы, что он-таки да, храбрый!
Когда генерал Дедюлин рассказал государю этот анекдот, его величество, расхохотавшись до слез, ответил:
– Ну, на это я, пожалуй, не решился бы! Передайте об этом Ивану Антоновичу…
О моем отчиме существует и другой анекдот.
В Ялте протекает небольшая горная речонка Учан-Су[8], во время жары совершенно высыхающая, но очень полноводная и бурная во время весеннего таяния снегов в горах.
Вот в эту речку попал случайно еврей и стал тонуть. Течением его несло к морю. Через Учан-Су в город перекинуто три моста. На одном из них стоял городовой, на другом – исправник Гвоздевич и, наконец, на третьем, у самого моря, сам Думбадзе. Городовой не обратил никакого внимания на крики о помощи несчастного еврея. Гвоздевич, увидев его, буркнул:
– Туда тебе и дорога!
Наконец утопавшего
