Рассказы из авторского сборника «Выкрикивается лот сорок девять» - Томас Пинчон

А затем: интересно, почему у нас с Синди не было детей.

И далее: ребенок все упорядочивает. Мир сжимается до размеров деревянного мячика для игры в бочче.

Теперь он точно знал, что делать.

— Ладно, — сказал он. — Конечно. Я останусь. — По крайней мере, пока, добавил он про себя. Нерисса серьезно глядела на него. В глазах у нее плясали барашки морских волн, и Флэндж знал, что создания моря будут резвиться среди зеленых водорослей ее молодой души.

Энтропия

Борис только что изложил мне свою точку зрения. Он — предсказатель погоды. Непогода будет продолжаться, говорит он. Нас ждут неслыханные потрясения, неслыханные убийства, неслыханное отчаяние. Ни малейшего улучшения погоды нигде не предвидится. …Нам надо идти в ногу, равняя шаг, по дороге в тюрьму смерти. Побег невозможен. Погода не переменится.

Пельмень Маллиган, съезжая с квартиры, закатил внизу вечеринку, которая тянулась уже сороковой час. В кухне на полу, среди пустых бутылок из-под шампанского «Хейдсек», устроился Шандор Ройас с тремя друзьями; борясь со сном при помощи тонизирующего и таблеток бензедрина, они забавлялись игрой «плюнь в океан»[38]. В гостиной Дюк, Винсент, Кринклс и Пако скученно ссутулились над пятнадцатидюймовым динамиком, вставленным в мусорную корзину, и слушали оркестровку «Богатырских ворот»[39] во всю 27-ваттную мощь. У каждого на носу были темные очки в роговой оправе, а на лицах — сосредоточенное выражение; все курили странного вида сигаретки, набитые не табаком, как можно было ожидать, а особым сортом cannabis sativa[40]. Эти ребята составляли квартет Дюка ди Ангелиса. Они записывались в местной фирме грамзаписи «Тамбу» и уже выпустили диск под названием «Песни открытого космоса». Время от времени кто-нибудь из них стряхивал пепел в воронку динамика, чтобы понаблюдать за причудливой пляской серых крупинок. Сам Пельмень дрых под окном, нежно, словно плюшевого медвежонка, прижимая к груди пустую двухквартовую бутылку[41]. Несколько девушек из Госдепартамента и АНБ[42] в полной отключке валялись на стульях и кушетках, а одна даже в ванне.

Дело было в начале февраля 1957 года; в Вашингтоне тогда собиралось немало американских экспатриантов, которые всякий раз при встрече уверяли вас, что вскоре навсегда вернутся в Европу, но при этом, похоже, все они постоянно работали на правительство. В этом чувствовалась тонкая ирония. Они, к примеру, устраивали полиглотные вечеринки, где был презираем всякий, кто не мог вести беседу на трех-четырех языках одновременно. Они неделями шарили по армянским бакалейным лавкам, а потом приглашали вас на бюльгур с барашком[43] в крохотные кухоньки, стены которых были увешаны фотографиями корриды. Они заводили интрижки со знойными девушками из Андалусии или из стран Средиземноморья, которые изучали экономику в Джорджтаунском университете. Их «Домом» становилась университетская пивная[44] на Висконсин-авеню, называвшаяся «Старый Гейдельберг», а с наступлением весны они вместо липового цвета довольствовались цветением вишен. Как бы то ни было, такое летаргическое течение жизни доставляло им, как они выражались, кайф.

В данный момент вечеринка, судя по всему, обретала второе дыхание. На улице лил дождь. Потоки воды с журчанием сбегали по крытой толем крыше, плескали в бровастые, губастые и носатые морды деревянных горгулий под карнизами[45], а затем струйками стекали по оконным стеклам. Вчера шел снег, позавчера дули штормовые ветры, а позапозавчера над городом по-апрельски ярко сияло солнце, хотя по календарю было всего лишь начало февраля. В эту пору в Вашингтоне бывают такие странные моменты обманчивой весны. На это время приходятся день рождения Линкольна, китайский Новый год и гнетущая тоска унылых улиц; до цветения вишен еще далеко, и вообще, как выразилась Сара Воэн[46], весна немного запоздает в нынешнем году. Завсегдатаи кабачков вроде «Старого Гейдельберга» — любители пропустить стаканчик «вюртцбургера» в будний день и спеть хором «Лили Марлен»[47] (не говоря уж про «Подружку Сигмы Кси»[48]) — обязательно должны быть неисправимыми романтиками. А каждый настоящий романтик знает, что душа (spiritus, ruach, pneuma)[49] субстанционально представляет собой не что иное, как воздух; и потому вполне естественно, что все атмосферные пертурбации должны накапливаться в тех, кто дышит этим воздухом. Так что, помимо и сверх общедоступных отдохновений — отпусков и туризма, — существуют еще и индивидуальные брожения, связанные с климатическими условиями, как если бы эта пора была чем-то вроде заключительного stretto в ежегодной фуге[50]: переменчивая погода, бесцельные любовные интрижки, непредсказуемые дела; можно достаточно легко месяцами жить внутри подобной фуги, поскольку, как это ни странно, в этом городе ветры, дожди и страсти февраля — марта мгновенно забывались, будто их никогда и не было.

Последние басовые ноты «Богатырских ворот», грохнув в пол, пробудили Каллисто от тяжелого сна. Первым делом он вспомнил о птенчике, которого во время сна бережно прижимал к груди. Повернув голову, он улыбнулся, с нежностью глядя на понурую птичку, чья синяя головка с печально прикрытыми глазками безжизненно свесилась набок. Сколько еще ночей, подумал Каллисто, надо согревать птенца теплом своего тела, чтобы тот поправился. Он не знал другого способа вернуть птенчика к жизни и уже три дня пытался вылечить его подобным образом. Лежавшая рядом с Каллисто девушка пошевелилась и что-то прохныкала, закрыв лицо рукой. К шуму дождя начали примешиваться первые робкие и ворчливые голоса птиц, мелькавших алыми, желтыми и синими пятнами в зарослях филодендронов и небольших пальм, словно в фантазиях Руссо[51]. Каллисто потратил семь лет на сооружение этих оранжерейных джунглей, и теперь его зимний сад представлял собой крохотный анклав порядка посреди хаоса города; он был полностью изолирован от внешнего мира и не подвержен его влиянию: капризам погоды, изменениям национальной политики и всяким гражданским беспорядкам. Действуя методом проб и ошибок, Каллисто довел экологический баланс зимнего сада до совершенства, а с помощью своей подружки добился и художественной гармонии, так что течение растительной жизни, движения птиц и прочих обитателей сада были столь согласованны и размеренны, что это походило на ритмичное функционирование хорошо отлаженного механизма. Разумеется, это святилище было невозможно представить без Каллисто и его подружки — они стали неотъемлемой частью сада. Все, что им было нужно, доставлялось на дом. На улицу они никогда не выходили.

— Как он там? — прошептала девушка. Она лежала лицом к Каллисто, изогнувшись, как коричневатый вопросительный знак, и медленно моргала на удивление большими и темными глазами. Каллисто одним пальцем ласково поворошил перышки на шее у птенчика.

— Я думаю, он поправится. Видишь? Он слышит, как пробуждаются его друзья.

Девушка сквозь сон услышала шум дождя и многоголосье птиц. Ее звали Обад[52]; она была наполовину француженка, наполовину вьетнамка из Аннама[53] и жила на своей загадочной планете, где облака и аромат павлиньих цветов, горечь вина и чьи-то случайные пальцы, скользящие по талии или ласкающие грудь, — все это неизбежно сводилось для нее к ряду звуков, которые, как музыка, время от времени прорывались сквозь ревущий мрак хаоса и разлада.

— Обад, — попросил Каллисто, — пойди посмотри.

Она покорно поднялась, прошла к окну, раздвинула шторы и, поглядев, сказала:

— Тридцать семь. По-прежнему тридцать семь.

Каллисто нахмурился.

— Со вторника, — сказал он. — Без изменений.

Тремя поколениями ранее Генри Адамс с ужасом взирал на Энергию; предаваясь тем же горестным размышлениям о Термодинамике, толкующей о внутренней сущности энергии, Каллисто, вслед за своим предшественником, склонялся к мысли, что Дева и динамо-машина в равной степени символизируют как любовь, так и энергию[54], и потому они, по сути дела, идентичны. Так что любовь не только движет миром, но также заставляет кегельный шар катиться, а туманности — вращаться. Этот последний, космический аспект больше всего беспокоил Каллисто. Космологи пророчили неизбежную тепловую смерть Вселенной (которая превратится в нечто вроде Лимбо[55]: форма и движение исчезнут, а тепловая энергия будет одинакова в любой точке). Метеорологи же изо дня в день отсрочивали наступление вселенского конца, опровергая эту теорию утешительными сводками температурных колебаний.