Иди на Голгофу. Гомо советикус. Распутье. Русская трагедия - Александр Зиновьев

— А ты уверен, что превращение человека в частичку целого не наносит ущерба человеку как суверенной личности? Дает ли идеология защиту человеку от его полного поглощения целым?

— Нет, конечно. Но для этого есть неписаная, практическая идеология. Вот некоторые ее принципы. Человек есть ничтожная тварь. Возьми от жизни все, что можешь. Не пойман — не вор. Работа дураков любит. Не важно, кто ты есть, важно, кем ты слывешь… Хватит?

— Хватит. Но ведь эти же принципы другие обратят на тебя.

— Выживает сильнейший.

— Если бы сильнейший! Выживает наиболее живучий, низводя качество жизни до уровня ничтожности.

— А что предлагаешь ты?

— Возвысить качество жизни до уровня Бога.

— То есть манию величия?

— Пусть так. Но это все равно лучше, чем мания ничтожности.

Второй источник

Чтоб путь к успеху не был дологИ чтобы был он не тернист,Тебе поможет идеолог,Все объяснивший ленинист.

Вот в таком духе мы препираемся иногда часами. И в этом смысле идеология есть второй источник и соответственно вторая часть иванианства. В свое время сталинизм и гитлеризм уподоблялись друг другу, будучи врагами. Будучи врагом идеологии, иванианство невольно уподобляется ей хотя бы уже тем, что включает в себя проблематику идеологии и дает ей свое решение. Современная религия может развиться в нечто значительное лишь как антипод и конкурент современной идеологии, причем — самым лучшим ее текстам.

— Вот тебе пример преимущества идеологии, — говорит Антипод. — Идеология ставит вопрос: «Что есть истина?» и дает ему развернутый ответ. А религия? Этот вопрос перед ней был поставлен извне. И он остался без ответа. Не так ли?

— Так, — говорю я. — Но проблема истины не есть проблема религии. Проблема религии есть вера.

Что есть истина

Христос не ответил на вопрос Понтия Пилата «Что есть истина?». Вернее, он решил проблему, уклонившись от ответа на вопрос: проблема истины и лжи вообще не есть проблема религии. Любой ответ Христа означал бы нарушение существа религии.

— Что есть истина и ложь? — говорит мой собеседник. — Жизнь прожил. Умирать пора, а не знаю. В начале войны был я курсантом военного училища. Немцы дошли до Сталинграда. Положение критическое. В училище поступил приказ: отчислить четыреста курсантов в пехоту, под Сталинград. Я попал в число отчисленных. На подготовку к участию в боях нам дали всего месяц. Как мы готовились — смех. Впрочем, от нас другого и не требовалось. Когда нас бросили в бой, наша задача свелась к тому, чтобы бежать, падать, мерзнуть и быть убитыми. Можешь вообразить такое: мы наносили удар по противнику тем, что давали возможность убить себя. И что самое удивительное — мы победили. Но дело не в этом. Наша подготовка сводилась к тому, что мы спали, добывали самыми немыслимыми способами добавку к жалкой еде и по очереди ходили к одной девчонке в хутор километров за пятнадцать. Девчонка молоденькая, но видавшая виды. Видать, не один полк пропустила через себя. И страшненькая к тому же. Но что поделать?! Нам было не до принцесс. Скоро в бой. Наверняка убьют. Обидно умирать, не попробовав бабу. Мы ей, конечно, кое-что носили — кто что мог — еду, обмундирование. Посуду воровали в столовой; и был в нашем взводе парнишка. Интеллигентный, начитанный, даже утонченный. Мы его Аристократом звали. Красавец. Он осуждал наше скотское (как он утверждал) поведение. Сам же он нашел себе где-то девчонку, к которой питал самые что ни на есть чистые чувства. Уходил он к ней после отбоя и приходил под утро. Приходил грязный и измученный: дорога и днем-то была хуже не придумаешь, а ночью… Из лужи в лужу… Как он нам описывал свою красотку! Принцесса! Сначала мы не верили, смеялись. Но он так убедительно говорил о ней, что мы вольно-невольно поверили. И стали ему завидовать. И убогими стали казаться нам наши походы к страшненькой потаскушке. Мы уговаривали его, чтобы он «трахнул» ее и потом с нами поделился. Он возмущался, говорил о чистой и непорочной любви. Стихи сочинял. Неплохие, между прочим. Мы переписывали — заучивали наизусть. Аристократ сказал нам, что его Принцесса поклялась ему в вечной любви и верности, а он, если останется жив, вернется к ней и женится на ней. Промчался месяц. Мы приготовились к отправке на фронт. И Принцесса сама пришла проводить нашего Аристократа. Мы, естественно, все бросились взглянуть на нее, игнорируя крики командиров. Прибежали мы туда, где Аристократ прощался со своей Принцессой и… остолбенели от изумления. Это была она — наша страшненькая потаскушка. Можешь представить себе, как мы хохотали, когда прошло первое изумление! Хохотали до слез, до коликов в животе. Падали на землю, корчась от хохота. Но надо было видеть их самих — Аристократа и его Принцессу! До смерти не забуду эту картину. Они не подали друг другу руки, не взглянули друг на друга, разошлись, не промолвив ни слова. Но лица! Лица! Надо было видеть их лица. Глаза! И это — любовь? Чистая и непорочная любовь? Где она, эта «чистая и непорочная», скажи мне? Я понимаю, что мы были последними сволочами. Но почему они разошлись так? Если была любовь (была же она!), куда она девалась? Куда? И почему в жизни все происходит так грязно и подло? Ответь, почему? Мне эта проблема с тех пор покоя не дает. Жизнь прожил, а так ни разу и не видал ничего такого «чистого и непорочного». Почему? Отвечай! Что есть истина?

Не все в воле Божией

Выслушав того человека, я сказал себе следующее. Жалкий червяк! Ты претендуешь на роль высшего изо всех мыслимых существ — на роль Бога, а не можешь решить самую примитивную задачку самого примитивного человечка! Признай свое ничтожество! Завтра же иди в комиссию по трудоустройству и соглашайся на любую работу, какую тебе предложат! Это будет твой самый весомый вклад в дело спасения человечества.

Приняв твердое решение покончить со своей божественной миссией, я почувствовал необычайное облегчение. Сразу пропала изжога, появившаяся после только что съеденного обеда. Взгляд мой стал задерживаться на встречных женщинах. Но это продолжалось недолго. Я вспомнил о том, что мне через полчаса предстоит встреча с партийным руководителем городского масштаба, жаждущим вылечиться от заикания. И понял, что люди просто не позволят мне снять с себя функции Бога. Я им нужен именно как Бог, а не как ничтожный страдалец, радующийся простейшим проявлениям жизни. Я им нужен как страдающий, но как Бог, — как страдающий Бог.

Я и Антипод

— Почему ты думаешь, что твое идеологическое учение есть истина? — спрашиваю я.

— Потому что оно основано на науке, — говорит он.

— А на чем основана уверенность в истинности утверждений науки? — не унимаюсь я.

— На практике, — говорит он.

— Но практика отвергла массу утверждений, считавшихся научными, — не сдаюсь я. — И кто сосчитал, сколько утверждений науки и религии отвергла и подтвердила практика? К тому же твоя идеология такая же фантазия, как и религия. Она сосет соки науки, но сама не есть наука. Возьми утверждение идеологии о бесконечности мира в пространстве и времени. Логически оно недоказуемо. Опытным путем его не подтвердишь. Чем оно с этой точки зрения лучше утверждения о сотворении мира неким высшим существом?

— Есть опыт людей в течение миллионов лет, — говорит он. — Правила интерполяции и экстраполяции…

— Они суть правила логики, а не законы природы, — говорю я.

— Идеология в духе эпохи, — пускает он в ход последний аргумент.

— А ты уверен, что «дух эпохи» не изменится в ближайшее время? — наношу я свой решающий удар.

На этот раз я победил. Но чаще побеждает он. Меня это не смущает.

Немцы в прошлую войну выиграли почти все битвы, но продули войну в целом.

Так и я могу проиграть Антиподу все отдельные дискуссии, но могу выиграть в конечном результате, ибо религия побеждает, идя дорогой поражений, — такова ее историческая роль.

Мой медицинский статус

Само собой разумеется, меня поставили на учет в психиатрическом диспансере, хотя я там до этого ни разу не был и никакого обследования с этой точки зрения не проходил. Произошло это так. За мелкое хулиганство, которого на самом деле не было (меня избили незнакомые лица), меня осудили на пятнадцать суток. В один из этих дней меня посетила «комиссия» из трех человек. Главный из них просил меня «признаться чистосердечно», являюсь я шизофреником или нет.

— Если я скажу «нет», — ответил я им, — то вы будете рассуждать так: он шизофреник, поскольку шизофреники отрицают, что они шизофреники. А если я скажу «да», вы будете рассуждать так: он парень образованный, знает только что приведенную истину, и потому соглашается считать себя шизофреником, чтобы скрыть тот факт, что он — шизофреник.