Могусюмка и Гурьяныч - Николай Павлович Задорнов

Весть о том, что «верховой» бушует, быстро пронеслась по заводу. Даже явились рабочие от ворот, около которых били обожженную руду молотками и накидывали ее в тележки вместе с древесным углем и известняком, а потом по широкому помосту везли на плавильные печи. Только «засыпки» — «верхние» рабочие, валившие с помоста руду в печи, хотя и слыхали о событиях, но работу не оставляли, так как печь требует своего беспрерывно.

Из-за притворенной двери слышались отчаянные крики кладовщика.

Оттуда выскочил мальчишка.

— Крестного-то моего Максим Карпыч обижает, — заплакал он.

— За что? — спрашивали рабочие.

— Да, видишь ли, велел нам вчера на помочь выходить, возить ему бревна, а крестный не пошел. Послал соседа. Максим-то сегодня и осерчал.

— С похмелья бушует, — говорили рабочие.

— Какой с похмелья! Он только сегодня начал…

За дверью стихли. Магазинера не любили. Человек это был продувной. Магазинер сам «выходил в люди», построил новый хороший дом, разжившись с краденого. Но дикая драка, как всегда, удручала. Ничего хорошего не было, что «верховой» опять распоясался.

Вдруг дверь скрипнула и потихоньку отворилась, из нее вышел, — вернее, вылез — сам Максим Карпыч. Он встал перед толпой, обвел всех мутным взором, криво усмехнулся и спросил:

— Что скопились, мужики? Разве солнце село? Работа закончилась?

Он часто сопел, его рыжеватые, стриженные в кружок волосы растрепались. Видно, он устал, колотивши Ваську-магазинера. Тот с синяками у глаз высунулся из двери.

Рабочие угрюмо молчали.

«Верховой» вздрогнул, словно его передернуло, тряхнул головой, как ошалелый бык, схватил за холщовую рубаху ближайшего рабочего и заскрежетал зубами.

Порфирий, невзрачный мужичонка из кричного сарая, пришел к магазинеру по делу. Тут в кладовой рабочим выдавали бирки за выполнение «урока», а также хранились подмазки для колес, фонари, свечи, инструменты. Когда за дверью загремело железо — видно, «верховой» кинул Ваську на листовые полосы, — Порфирий понял, что сегодня ничего не получишь, но не ушел из любопытства. И вот вдруг Оголихин наскочил, вцепился ему в рубаху и держал Порфирия крепко, как клещами, как умеет держать человек сильный и властный. Порфирий задрожал от страха и залопотал что-то невнятное.

— Ну, ребята, давай бог отсюда! — крикнули сзади, и толпа шарахнулась в разные стороны.

— Порфишка к тебе пришел постегаться, — обращаясь к Оголихину, засмеялся мастер Запевкин. — В ученье давно не был.

Казалось, «верховой» поступил милостиво. Он разжал пальцы и легонько оттолкнул мужика ладонью, как бы отпуская его. Но тут же сразу шагнул вперед и ударил Порфирия кулаком в зубы так, что тот опрокинулся на чугунный пол.

— Зубами рвать буду! — заревел Оголихин, кидаясь вслед разбегавшимся рабочим. Его громкий, надтреснутый голос загремел на весь завод.

— Это зверь! Зверь, а не человек, — спотыкаясь, кричал какой-то старичонка в меховой шапке.

«Верховой» остановился, потом махнул рукой и пьяно пошел обратно в кладовку.

Порфирий поднялся и поплелся к стоку от водяных колес. Он присел на корточки и стал мочить разбитые губы. Зуб у него был сломан. Умывшись, Порфирий вернулся в кричную, туда, где работал Гурьян…

* * *

Кричные молоты двигались водой. Старинная уральская техника была проста. Перегораживали реки, копали котлованы, устраивали большие пруды. «Огненные заведенья» ставились ниже уровня пруда иногда на несколько аршин, чтобы рабочие колеса двигались силой падающей воды.

Через «дворец» и решетку вода поступала в хранилище. Оттуда к колесам текла она по толстым деревянным трубам, у которых работали «водяные» — старики, отгоревшие свой век на огненной работе и переведенные на легкий труд.

«Водяной» отворял дверцу, водопад бил по плицам — колесо вертелось. От вододействуемых колес по валам вращались «сердечники» — рабочие колеса с деревянными зубцами на ободе. Такие зубцы, или, как их называли, «кулаки», зацепляли рукоятку молота, поднимая его вверх. Кулак проскальзывал рукоятку — молот падал. Второй зубец снова поднимал молот; и так работа происходила все время, пока лилась вода.

Работали тут по старинке и не торопились обзаводиться лишними машинами. Завод и так давал доход. Хозяин его в Петербурге жил и удивлялся, как это вопреки рассуждениям политиков — знатоков рабочего вопроса и экономистов — самым доходным его предприятием представлялся старый заводишко с допотопным оборудованием и крепостными порядками. Сам барин был европеец и либерал.

— Мой завод — это артист, художник, — не раз говорил он в обществе. — Я даю железо лучшее, чем французские и немецкие заводы.

Над ним смеялись, не верили.

* * *

Порфирий, работавший подручным кричного мастера, прошел в горновой сарай, где меж огромных кожаных мехов пылали горны. В кирпичных углублениях разогревали чугунные штыки. Заваливая их горячим древесным углем, дули вододействуемыми колесными мехами доменный «дух», подведенный по трубам от плавильных печей.

В разжиженный чугун добавляли «чушку» железа, и когда варка становилась светло-красной, ее слегка охлаждали и сбивали в крицу, или, как называли уральцы, в «жука». К приходу Порфирия «жук» был готов.

Гурьян, подойдя к горну, оглядел «жука» и уже хотел было сказать, чтоб везли железо к молоту, но замер, заметив обезображенное лицо Порфирия.

— Опять Жировой диковал?..

Рабочие испуганно поглядели на мастера.

Жировым прозвали Оголихина в детстве. Мать его спустя несколько лет по уходе мужа в солдаты родила мальчика. В заводе по этому случаю было много сплетен и пересудов. Солдатку Лукерью не любили за своевольный нрав. Мальчика прозвали Жировым, как зовут яйца без зародышей, снесенные курицами без петухов.

Оскорбительная кличка преследовала мальчика долгие годы. Мать умерла рано. Детство прошло в услужении чужим людям. Жизнь на побегушках, труд из-под палки, постоянные издевательства и оскорбления озлобили подростка, развили в нем, наряду с энергией и настойчивостью, жестокость и ненависть к окружающим. В эти лета многие корили его грехом матери.

Шестнадцати лет Максим начал работать на заводе. Кличка еще преследовала его, но уже многие побаивались его силы и вспыльчивости.

В двадцать лет он стал хорошим рабочим, в двадцать восемь — мастером, а в тридцать пять — «верховым».

Войдя в силу, превратившись из Жирового в Максима Карпыча, он начал мстить людям, что было для старшего мастера при крепостном праве делом нетрудным.

Он не брезговал наказывать крестьян собственноручно.

С тех пор прошли годы. Рухнуло крепостное право, но Максим Карпыч дрался по-прежнему. Он забрал в свои руки все управление заводом.

Сам он знал все работы, мог показать, что и как делать у кричных и у горнов.

Оголихин не упускал случая поиздеваться над молодыми ребятами, которых впервые, с причитаниями и благословениями, приводили в заводской двор матери. В первый день, как правило, новичок уходил