Саквояжники (Охотники за удачей, Первопроходцы) - Гарольд Роббинс

Она любила чистоту, не то что большинство девочек из Школы Милосердия, которые тоже были из бедных семей и мылись только один раз в неделю, по субботам. Дженни принимала ванну каждый вечер, хотя для этого приходилось нагревать воду на кухне старого дома, в котором они жили.

Ясными серым глазами она взглянула в зеркало и попыталась представить себя в белой шапочке и в форме медсестры. Пора уже готовиться к этому. В следующем месяце она закончит школу, но не каждая выпускница сможет получить направление в колледж Святой Марии, где учатся на медицинских сестер.

Сестры в школе любили ее, и во время обучения она всегда получала высокие оценки. А кроме того, отец Хадли написал матери Эрнест, что Дженни уделяет много времени церкви, не то что большинство современных молодых девушек, которые проводят больше времени перед зеркалом, накладывая макияж, чем в церкви на коленях перед Распятием. Он выразил надежду, что мать-настоятельница не оставит своим вниманием столь достойное дитя.

Направление в колледж Святой Марии давалось каждый год лишь одной ученице, чьи успехи в религии и учебе признавались комиссией, возглавляемой архиепископом, наиболее значительными. Если Дженни решит стать медсестрой, то в этом году такое направление получит она. Сегодня утром, после службы в церкви, она должна предстать перед матерью Эрнест и дать окончательный ответ.

— Благодаря Господу выбор пал на тебя, — сказала ей сестра Сирил, сообщив о решении комиссии. — Но ты должна самостоятельно принять решение. Может быть, уход за больными п немощными вовсе не твое призвание.

Сестра Сирил посмотрела на девушку, молча стоящую перед ее столом. Дженни была высокой, стройной, с оформившейся фигурой и спокойными, целомудренными серыми глазами. Дженни ничего не ответила, и сестра Сирил улыбнулась.

— У тебя еще есть неделя, чтобы принять окончательное решение, — ласково сказала она. — Приходи в следующее воскресенье после мессы в сестринскую общину, мать Мария Эрнест будет там, и ты скажешь ей свой ответ.

Отец рассердился, когда услышал о направлении.

— Да разве это жизнь для ребенка? Выносить судна из-под грязных стариков? А потом они вдобавок уговорят ее стать монахиней? — Он резко повернулся к жене и закричал: — Это все твои штучки, твои и священников, которых ты слушаешь. В чем же здесь святость? Взять ребенка, в котором только начинают закипать жизненные силы, и запереть в монастырь?

Лицо жены побелело.

— Не богохульствуй, Томас Дентон, — холодно сказала она, — если бы ты хоть раз пришел и послушал преподобного отца Хадли, то понял бы, как ты неправ. А если наша дочь посвятит себя служению Богу, то я буду самая счастливая мать среди христиан. Что в этом плохого, если твой единственный ребенок будет связывать тебя с Господом?

— Ох, — тяжело вздохнул отец. — А кто будет виноват, когда девочка вырастет и поймет, что собственная мать лишила ее радости быть женщиной? — Он повернулся к Дженни и мягко произнес: — Дженни-медвежонок, если ты хочешь стать медицинской сестрой, то я не возражаю, но я хочу, чтобы ты решила сама. Не надо слушать ни маму, ни меня, ни даже церковь. Слушай только себя. Ты поняла меня, девочка?

Дженни кивнула.

— Я поняла, папа.

— Ты не успокоишься, пока не увидишь свою дочь шлюхой, — внезапно закричала мать.

— Я предпочел бы увидеть ее шлюхой, но только в том случае, если это будет ее собственное желание, чем послушным орудием святош, — рявкнул отец. Он посмотрел на дочь, и голос его снова зазвучал ласково: — Ты хочешь быть медсестрой, Дженни-медвежонок?

— Думаю, что да, папа, — ответила Дженни, глядя на него своими ясными серыми глазами.

— Если ты действительно хочешь этого, — тихо сказал он, — то я буду только рад.

Во взгляде жены светилось торжество.

— Томас Дентон, когда ты поймешь, что не можешь идти против Господа? — спросила она.

Томас хотел ответить ей, но крепко стиснул зубы и вышел из комнаты.

Сестра Сирил постучала в тяжелую дубовую дверь кабинета.

— Войдите, — послышался сильный звонкий голос. Она открыла дверь и пригласила Дженни войти.

Дженни нерешительно перешагнула порог комнаты. Сестра Сирил последовала за ней.

— Это Дженни Дентон, преподобная мать.

Из-за стола на Дженни смотрела женщина средних лет в черной одежде сестринской общины, в руках у нее была чашка с чаем. Она внимательно вгляделась в девушку, потом улыбнулась, обнажив ровные белые зубы.

— Значит, ты Дженни Дентон, — сказал она, протягивая руку.

Дженни быстро наклонилась и поцеловала кольцо на пальце преподобной матери.

— Да, преподобная мать, — ответила она, выпрямляясь.

— Не бойся, дитя мое, — сказала мать Эрнест, — я тебя не съем. — Глаза ее смеялись.

Дженни робко улыбнулась в ответ. Преподобная мать вопросительно подняла брови.

— Может быть, ты хочешь чаю? Я всегда себя лучше чувствую после чая.

— Это было бы очень любезно с вашей стороны, — сказала Дженни.

Мать Эрнест кивнула сестре Сирил.

— Сейчас принесу, преподобная мать, — быстро сказала монахиня.

— И мне тоже, пожалуйста, чашечку, — добавила преподобная мать и повернулась к Дженни. — Очень люблю выпить хорошего чаю. А здесь у сестер действительно хороший чай, не то что слабенькие чайные шарики, которыми пользуются в больницах, — настоящий, заваренный именно так, как и следует заваривать чай. Может быть, ты присядешь, дитя мое?

Последние слова были произнесены так быстро, что Дженни не была уверена, что правильно расслышала их.

— Что вы сказали, мадам? — Дженни даже заикалась от волнения.

— Может быть, ты присядешь, дитя мое? Не надо нервничать, я хочу, чтобы мы подружились.

— Да, мадам, — ответила Дженни и села, нервничая еще больше.

Преподобная мать некоторое время молча смотрела на нее.

— Итак, ты решила стать медсестрой, правда?

— Да, преподобная мать.

— А почему? — спросила вдруг мать Эрнест.

— Почему? — Дженни удивил ее вопрос. — Не знаю, пожалуй, я никогда по-настоящему не задумывалась над этим.

— Сколько тебе лет, дитя мое?

— В следующем месяце, за неделю до выпуска, мне исполнится семнадцать.

— Ты с детских лет мечтала быть медсестрой и помогать больным. Так?

Дженни покачала головой.

— Нет, — искренне ответила она. — До этого момента я никогда серьезно не думала об этом.

— Стать медсестрой довольно тяжело. В колледже Святой Марии у тебя будет очень мало свободного времени. Ты будешь работать и учиться целыми днями и ночевать будешь в колледже. Для посещения семьи у тебя будет всего один выходной в месяц. — Преподобная мать повернула чайную чашку ручкой от себя. — Твоему приятелю это может не понравиться.

— Но у меня нет приятеля, — сказала Дженни.

— Ты ведь приходила на балы с Майклом Халлораном, и ты каждую субботу играешь с ним в теннис. Разве он не твой приятель?

Дженни рассмеялась.

— Нет, преподобная мать, он мне не приятель в привычном смысле этого слова. — Она снова засмеялась, но уже про себя, подумав о долговязом, нескладном юноше, все мысли которого были об ударе слева. — Просто он лучший теннисист в округе, вот и все. Но когда-нибудь я обыграю его, — добавила она.

— В прошлом году ты была капитаном теннисной команды девушек? — Дженни кивнула. — Но в колледже у тебя не будет времени играть в теннис. — Дженни промолчала. — А хотела бы ты быть кем-нибудь еще, кроме медсестры?

Дженни подумала секунду, потом, посмотрев на преподобную мать, сказала:

— Я хотела бы победить Хелин Уиллз в чемпионате США по теннису.

Мать Эрнест рассмеялась. Она смеялась до тех пор, пока сестра Сирил не вернулась с чаем. Тогда она сказала Дженни:

— Победишь. Но я чувствую, что из тебя также получится хорошая медсестра.

3

Том Дентон почуял неладное в тот момент, когда подошел к окошку кассы получать конверт с заработной платой. Обычно у кассира была наготове шутка насчет того, что он станет отдавать заработную плату жене Тома, и тогда прощай субботнее пиво. Но в этот раз дружеского подтрунивания, которым обычно сопровождалась их еженедельная встреча в течение почти пятнадцати лет, Том не услышал. В этот раз все было по-другому: кассир молча, опустив глаза, просунул конверт под решетку кассового окошка.

Том посмотрел на кассира, потом бросил быстрый взгляд на лица людей, стоявших за ним в очереди. Они тоже все поняли, он догадался об этом по выражению их лиц. Его охватило неловкое чувство стыда. С ним этого не должно было случиться, ведь он проработал на компанию пятнадцать лет. Он опустил глаза и отошел от окошка, зажав в руке конверт с деньгами.

Ему не надо было объяснять, что наступили тяжелые времена. Шел тысяча девятьсот тридцать первый год, и он сам прекрасно видел, что творится вокруг. Списки безработных, очереди за бесплатным питанием, серые, усталые лица людей, садящихся каждое утро в его вагон.