Социальная история советской торговли. Торговая политика, розничная торговля и потребление (1917–1953 гг.) - Джули Хесслер

ли преодоление эпохи голода результатом сталинской политики? Несомненно, многие из случаев продовольственного кризиса и вспышек голода в период с 1917 по 1948 год были напрямую связаны с политикой советских властей. Не менее очевидно, что политика властей СССР после смерти Сталина с тех пор предотвращала повторение голода. Важными вехами периода 1954–1964 годов были резкое повышение заготовительных цен на сельскохозяйственную продукцию, которое подтолкнуло крестьян к более усердному труду на колхозных полях, прекращение практики обязательных целевых показателей, или, по выражению М. Левина, «отбора зерна» и – что, вероятно, наиболее важно, – решение импортировать основные продукты питания. Свою роль сыграл и технический прогресс: массовое производство пенициллина, налаженное в 1949 году, позволило сдерживать распространение инфекционных болезней, благодаря чему снизилось количество смертей от голода. Кроме того, благодаря современным удобрениям и сельскохозяйственной технике значительно повысилась урожайность. Что касается самой сталинской политики, сведения остаются неоднозначными. Политики заслуживают похвалы за то, что в кризисные годы отдали предпочтение всеобщему доступу к магазинам, а не кодифицированным статусным привилегиям, а также за то, что поощряли экономический рост. Тем не менее нет свидетельств того, что патологическое безразличие Сталина к краткосрочным трудностям населения, что особенно касалось его отношения к крестьянам, как-то существенно изменилось после 1948 года[658]. В этом смысле переломный момент, пришедшийся на 1948–1949 годы, был результатом сознательных решений, равно как и удачно сложившихся обстоятельств. Если бы в 1951 или 1952 году случилась засуха, эпоха голода могла затянуться до нововведений в сельскохозяйственной политике, произошедших в годы правления Хрущева.

Проекты по улучшению экономического положения на более низком административном уровне сталкивались с препятствиями, которые в целом не мешали экономическому, нравственному и «культурному» прогрессу в советской торговле, но в определенный момент его ограничивали. Обращаясь к интерпретации, распространенной в эпоху «оттепели», я выдвигаю аргумент о том, что главной преградой на пути нормализации в 1949–1954 годах была одержимость политиков ценами на продукты питания и потребительские товары. Последовательное сокращение цен привело к ситуации, при которой общий «потребительский фонд» денег, доступных для сделок купли-продажи, значительно превышал рублевую стоимость общего «коммерческого фонда» потребительских товаров. Иными словами, спрос превысил предложение, и, хотя в этот период снабжение значительно выросло и уровень жизни действительно улучшился, дисбаланс между предложением и спросом гарантировал сохранение дефицита и очередей, а также вытеснения товаров из официальной во «вторую экономику».

Развитие торговой политики иллюстрирует тенденцию к сужению рамок учета в советской системе бюрократии после 1948–1949 годов. Согласно мнению Йорама Горлицкого относительно правовых ведомств, позднее сталинское руководство все больше внимания уделяло нескольким легко поддающимся количественной оценке показателям эффективности [Gorlizki 1999]. Для торговли такими значимыми показателями в начале 1950-х годов были: «физический объем», или реальное количество доступных к продаже товаров; объем розницы, или рублевая стоимость в текущих ценах реально продаваемых товаров; и динамика цен, особенно в социалистическом секторе, но не только в нем. Ни один из этих факторов в 1945–1948 годах не вызывал настолько же серьезной озабоченности, как наказания за злоупотребления продовольственными карточками и кражи на рабочем месте, поскольку применения силовых методов для решения этих проблем не предполагалось. Тем не менее высокопоставленные чиновники обращали внимание на эти показатели, и если органы правопорядка направляли свою энергию в другое русло, центральные и региональные партийные организации отслеживали их вместе с центральными торговыми властями. Усилия, направленные на поднятие «культуры», получали все более «мягкую» политическую поддержку, однако, как показывают примеры из ЦУМа и курского «Гастронома», «образцово-показательные» торговые заведения могли отдавать предпочтение качественным, а не количественным целям.

Наконец, в связи с торговлей послевоенного периода в памяти возникает еще одна историческая тема – по крайней мере, у автора настоящего исследования. Это тема «упущенных возможностей». Учитывая огромный престиж СССР как внутри страны, так и за рубежом, возросший к концу войны, в послевоенные годы режиму представилась уникальная возможность развить систему новых, более свободных и открытых отношений с собственными гражданами во всех сферах общественной жизни. У Сталина был шанс обеспечить крестьянам минимальную оплату их труда в колхозах, ввести конкурентные выборы, сократить практику политических наказаний, освободить рынок труда и прессу и ввести любое количество других смягчающих реформ[659]. В частной торговле примером упущенной возможности я бы назвала ликвидацию предприятий частного сектора, так как это помешало задействовать частную инициативу граждан в потребительской экономике. В более общем смысле возрождение парадигмы «культурной торговли» 1930-х годов и фиксация на ограниченном наборе экономических показателей продемонстрировали, что советские руководители не смогли среагировать на изменения, произошедшие в мире после войны. Как и в 1930-х годах, советские политики приняли идею воспитания потребителей в советских гражданах. Однако оказалось, что власти не могут и не хотят представить себе автономное формирование потребительских желаний, которое неизбежно сопровождало выход страны из крайней нужды. Если, как предполагала В. Данэм [Dunham 1990: 3-24], провозглашение довоенной концепции культурного консьюмеризма и укрепило связь режима с чиновниками среднего звена (и от себя добавлю – среднего возраста), то со временем это могло лишь оттолкнуть молодежь и других индивидуалистически настроенных потребителей.

Заключение

Летом 1917 года Ленин взял перерыв от практической политики и выступлений, чтобы написать теоретический трактат о коммунизме, революции и государстве. За отправную точку он взял отрывок, который в свое время уже привлек внимание маленького международного сообщества теоретиков марксизма и побудил Ф. Энгельса написать «Анти-Дюринге» (1878) об «отмирании государства». Согласно Энгельсу, когда

пролетариат берет государственную власть и превращает средства производства прежде всего в государственную собственность… тем самым он уничтожает все классовые различия и классовые противоположности, а вместе с тем и государство как государство. <…> Место правительства над лицами заступает распоряжение вещами и руководство процессами производства. Государство не «отменяется», оно отмирает (цит. по: [Ленин 1958–1965, 33: 16–17]).

Непосредственной целью Ленина при обсуждении этого отрывка было совмещение умеренной концепции поступательного «отмирания государства» с политической стратегией насильственной революции. Логически его подход заключался в том, чтобы обрисовать хронологию будущих социалистических преобразований, разделив момент революции («захват власти пролетариатом»), момент создания государства («смена одной (буржуазной) “особой силы” другою (пролетарскою) “особою силою”») и, наконец, момент уничтожения государства (конец репрессий и необходимость свести «громадное большинство функций старой “государственной власти”… к таким простейшим операциям регистрации, записи, проверки, что эти функции станут вполне доступны всем грамотным людям») [Ленин 1958–1965,33:18,44].

В «Государстве и революции» историков обычно поражает несоответствие ленинской теории реальному историческому развитию СССР. В этой работе автору не удалось предугадать, что «классовая смена» так усилит упор государства на свою функцию «особой силы для подавления»,