Лента Мёбиуса, или Ничего кроме правды. Устный дневник женщины без претензий - Светлана Васильевна Петрова

– Нам лучше разойтись. Нельзя, чтобы несчастными были трое, достаточно и одного. Надо жить с любимым, а не с тем, с кем свели обстоятельства. Иди к нему, иди, не сомневайся. Больше всего в жизни я хочу видеть тебя счастливой.

У меня заложило уши. Я ждала грубых обвинений или привычного требования назвать имя соперника, а получила предложение свободы. Обидно, что Кирилл так легко, без борьбы, готов уступить меня другому.

– Боже, что ты несёшь? Что ты несёшь? – бормотала я. – Добровольно можно отдать деньги, но не любимую женщину.

Эти слова он истолковал по-своему:

– Возьми всё, что у нас есть, я и дальше готов тебя обеспечивать. Но главное – дети. – И, запинаясь, добавил: – Может… ты оставишь их мне? Хотя бы Катю…

В нечистой моей душе всё перевернулось и поменялось местами. Дети! Как я могла о них забыть! Влюблённость в Сигурда, как корова языком слизнула. Удовлетворять инстинкт – очень обременительный и сладостный, может быть главный, но всё же только инстинкт, показалось безумием.

– Кирюша, прости, произошла ужасная ошибка. Я никуда не хочу уходить, я люблю тебя. Не поверишь – сама плохо понимаю, как могла увлечься кем-то ещё.

– Ну, отчего же. Как психиатр – верю.

– Я люблю только тебя и детей.

Видимо, я была убедительна. Трогательна и бледна. Притом, говорила правду: любовь к этому человеку неизменно оказывалась моим спасательным кругом. Я любила двух мужчин – Дон брал меня страстью, Кирилл лаской. Лучше бы наоборот, но идеального нет ничего. Оба эти качества соединял в себе Сигурд, которого я не любила. Так, расслабилась на минутку.

Муж погладил меня по плечу и глухо произнёс:

– И, слава богу. Я тоже безмерно вас люблю. Значит, проехали без потерь. Забудем.

Никогда в дальнейшем он не попрекал меня изменой. Запамятовал? Вряд ли. Жалел. Не себя – меня! Жалость – высокое чувство, сродни любви. Она служила ему мостиком через реку унижения. Но возможно, просто не хотел кормить обиду воспоминанием. Трудно угадать. У любого поступка много мотивов, часто несовместных.

Ситуация смутно что-то напоминала. Да! Она была зеркальной! Я любила Дона независимо от его измен. Он не оценил моей жертвы, как я утёрла свои слёзы страданиями Кирилла. Дьявол с особым удовольствием терзает слабых.

После душа я надела ночнушку, которая так нравилась мужу: тёмно-лиловая с кружевом и узкой блестящей ленточкой. Кирилл лежал на своей стороне кровати, на спине, с открытыми глазами. Я тихо пристроилась рядом, несмело протянула руку, и он, помедлив, повернулся ко мне. Не изображая прощения, просто прижал к себе с такой нежностью и любовью, что моё тело словно потеряло вес и взлетело так высоко, что притворяться не потребовалось.

Мы заснули обнявшись, умиротворённые. Вдруг меня разбудили странные звуки: будто где-то хлюпала вода. Дождь не шёл, кухня и ванная слишком далеко. Я дотронулась до лица Кирилла. Он спал, но щёки и подушка были мокрыми. Захотелось, чтобы по древнему африканскому обычаю меня живьём по шею зарыли в землю.

Разбудил запах кофе. Муж хозяйничал на кухне. Большой, уютный, бесконечно родной.

– Прости, – сказала я. – Тебе трудно со мной.

– Любовь всегда труд.

– Я не подарок.

– Это верно, – ответил Кирилл, не оборачиваясь. – Но я люблю тебя великой любовью, и у меня нет выбора.

О, Господи, зачем так пугать? Что любовь существует, я убедилась. Но великая? Высокопарные слова застрелили остроту вины, и мысль исподволь вновь обратилась к Сигурду: хотела ли я, чтобы он прошёл мимо? Нет, не хотела. Спасибо судьбе за волшебный стакан любовного напитка. Я выпила его, и, надо сказать, вкус оказался отменным, даже слегка дурманил. Утолить жажду одним глотком не получилось. Я пью – мне всё мало, уж пьяною стала, // Уж пьяною стала, я пью – мне всё мало… На трезвую голову это выглядело пошловато, но, право, отдельные моменты были настолько великолепны, что оправдывали приключение. А послевкусие я сама испортила. Однако время конца настало – Сигурда надо забыть.

И я забыла. Вспомнила через много лет, после смерти Кирилла. Так возвращаются мыслями к тому, что ушло безвозвратно, и издалека видится даже лучше, чем было на самом деле. Прикинула: сколько Сигурду теперь? Шестьдесят лет, больше? Небось, превратился в лысого дядьку, из памяти которого давно выветрился короткий любовный эпизод. Да и номер домашнего телефона наверняка переменился, а мобильники тогда ещё не изобрели.

Я набрала по межгороду забытые цифры, сверяясь со старой, стянутой резинкой, записной книжицей. Трубку сняли.

– Алло.

– Сигурд?

На другом конце долго медлили.

– Да.

Сказать, что во мне ничего не затрепетало, было бы нечестно.

– Здравствуй. Узнаёшь?

– Узнаю. Этим именем я назвался только одной женщине. У неё странная манера появляться с перерывами в двадцать лет.

– Зато теперь я свободна.

– Тебе крупно повезло.

Голос был бесстрастным. Наверное, другие женщины, много других женщин стёрли мои отпечатки.

– Ты не рад?

– Не отрекаются любя, – жёстко ответил Сигурд, и сделалось ясно, что он помнит, а я проиграла.

Оставалось спрятаться за иронию. Произнесла, насколько сумела игриво:

– Все мужчины, которые меня привлекали, имели слабость к поэзии.

– Но я ещё из тех, кто не прощает предательства.

В трубке раздались гудки.

Спасибо судьбе: четверть века назад именно от предательства она отвела меня, схватив за руку на самом краю.

2 октября.

После примирения семейная жизнь вернулась к старым ритмам, словно не было ни измены, ни благородного прощения. Мы опять доверяли друг другу, и каждый увлеченно занимался своим делом. Годы шли, взрослели дети, потом они обзавелись семьями, разъехались.

Умерла мама. Уходила тяжело – рак желудка. Отец согласия на операцию не дал, и правильно: зачем терзать обречённого человека? Я бессменно дежурила у кровати незнакомой костистой старушки и, как могла, облегчала ей страдания. Мама лишь отдалённо напоминала ту громоздкую агрессивную женщину, которую много лет назад мы с папой окрестили Крокодилицей. Куда делась её пролетарская несгибаемость? Она цеплялась за мои руки, впиваясь в кожу ногтями, и хрипела:

– Доченька, пусть сделают укол, больше не могу терпеть! Господи, сжалься, в аду нет таких мучений! Ну, сделай что-нибудь, Ксюша, умоляю Христом Богом!

Воинствующая атеистка.

После обезболивающего затихала. Говорила:

– Никогда не боялась умереть в бою, на глазах у всех, а тут, в больнице, страшно. И очень хочется кушать. Даже больше, чем жить.

Есть она не могла – её рвало. Пила крупными глотками, и звук воды, проходившей через горло, был слышен отчётливо. Отец морщился. Навещал редко – то ли боялся непонятно чем заразиться, то