Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы - Борис Лавренёв

— Это дело вашего личного вкуса, мичман, — перебил прокурор, начиная сердиться, — я предпочитаю жить уже по одному тому, что я должен выполнять свой долг перед родиной. И не считаю возможным разводить трагедию из-за того, что одним матросом станет меньше на свете. Чего вы, наконец, от меня хотите?

— Я прошу приостановить исполнение приговора и просмотреть дело. Вы сами увидите всю страшную бессмыслицу…

— Вы странный человек, — засмеялся прокурор, — не я над законом, а закон надо мной. Я не могу по требованию первого встречного приостанавливать законные приговоры.

— Но если я, участник суда, говорю вам, что приговор беззаконен?

— Этого мало, мичман. Я могу приостановить дело в случае поступления ко мне законного опротестования приговора от имени защитника приговоренного или от него самого.

Мичман Казимиров откинулся на спинку стула и с ужасом смотрел на прокурора.

— Но ведь у Шуляка не было защитника, а сам он, с простреленной головой, с не вполне вернувшимся сознанием, не может подать вам жалобу.

— Что же!.. Очень печально, но сделать ничего нельзя.

Прокурор вытянул за цепочку часы из-за отворота сюртука и поднес их к глазам с явным нетерпением.

Мичман Казимиров встал и скомкал фуражку.

— Простите за беспокойство, господин полковник. Очевидно, в нашей стране закон действительно похож на сказочное дышло, — сказал он тихо и раздельно.

Прокурор в негодовании отступил. Он действительно красный, этот помешанный мальчишка.

— Предлагаю вам думать, что вы говорите, — повышенным тоном оборвал он, — иначе я вас арестую и отправлю к коменданту города. Молокосос! — крикнул прокурор, потеряв хладнокровие.

— Можете не трудиться, господин полковник, я уже все сказал, — с дерзкой иронией обронил мичман Казимиров, поворачиваясь в дверях. — Желаю вам спать спокойно и ждать протеста от мертвеца.

Прокурор бросился вслед Казимирову, но на полдороге остановился и безнадежно махнул рукой. Взяв из ящика сигару, он раскурил ее быстрыми и злыми затяжками, потом вынул опять из стола свой рисунок. Дива улыбалась приятной улыбкой непротивления, уродливый бюст ее свисал на живот. Прокурор свирепо сдвинул брови и разорвал диву пополам. Взял красный карандаш и на блокноте «для памяти» написал красивым косым почерком: «NB. Сообщить начальнику штаба флота о мичмане Казимирове».

Около полуночи мичман Казимиров вышел на корму. Слева мерцала светляками лампочек Одесса, теплая, шумящая, наполненная смехом и музыкой. Справа, темнея и притаясь, лежало широкое и коварное море. За его чернильно-свинцовой пеленой в устье Днепра лежал остров Березань. В семь часов вечера канонерская лодка «Черноморец» вышла туда, к низкому и пустынному массиву острова, увозя матроса второй статьи Шуляка в судовом лазарете и приговор особой комиссии в столе командирской каюты.

Ночь тяжелела духотой, веяло металлическим запахом грозы, надвигающейся из степных разлог Дикого поля.

Мичман Казимиров вглядывался в тихую темень. У него уже болели от напряжения глазные орбиты и перед главами просверкивали мелкие лиловые искорки. Ему казалось, что еще одно крошечное усилие — и в этой мягкой и душной, как мех, ночи откроется голый берег заброшенного острога. И на острове он увидит то, к чему были прикованы все мысли и что так пугало его.

Он весь вытянулся вперед, налегая локтями на планширь.

Внезапно над плоской чертой горизонта мигнуло коротко, зелено и весело. Мигнуло и погасло. Первая зарница наплывающей грозы, освежительная и радующая.

Но мичман Казимиров воспринял ее иначе. Нервный толчок отбросил его от борта, и он схватился руками за виски.

Вспышка зарницы мелькнула в его помраченном сознании, как вспышка ружейного залпа. Сжимая голову, он прислушивался.

И вот из тьмы слабо, чуть слышно, как будто мягко колыхнув неподвижный воздух, грохотнуло далекое отгулье.

Мичман Казимиров слабо и тонко вскрикнул, как раненый заяц, и, к изумлению часового у флага, все время искоса наблюдавшего за офицером, побежал на шканцы, закрывая лицо растопыренными пальцами.

Он выбежал из-под надстройки и остановился, ослепленный ярким светом.

С берега только что пришел катер с офицерами.

Вахтенный дал освещение на шканцы. Пятиламповая звездчатка сияла над площадкой трапа, палубные лампы высветлили линеечки пазов на палубе.

На шкафуте строилась смена вахты. У трапа лейтенант Максимов, вернувшийся с берега, рассказывал вахтенному начальнику Яковлеву, как был неподражаем Камионский в «Тоске». Лейтенант Максимов был оживлен и весел. Кроме Яковлева, его слушали штурман, лейтенант Нарозов и Регекампф.

Мичман Казимиров постоял несколько секунд, мотая головой, как оглушенный ударом. Потом выпрямился, быстро пошел к группе офицеров у трапа. Лицо у него было настолько странным, неузнаваемым, что Регекампф тревожно вскрикнул:

— Витя! Что с тобой?.. Ты болен?

Не отвечая Регекампфу, мичман Казимиров с силой втянул в грудь неподвижный и душный предгрозовой воздух и, закинув голову, с хрипом плюнул в спокойные светлые глаза Максимова.

Все на палубе застыли. Максимов, вытирая левой рукой лицо, правой лез в карман, и лейтенант Нарозов, поняв, перехватил его руку. Он крикнул Казимирову:

— Уходите, мичман!

Казимиров повернулся, сделал два неровных, качающихся шага и упал ничком на палубу. Когда Яковлев и Регекампф подхватили его, он дрожал всем телом и бормотал что-то с закрытыми глазами. И, склонясь к лицу Казимирова, Регекампф расслышал, как Казимиров, задыхаясь, плача, повторяет одно и то же слово:

— Бранденбур… Бранденбур… Бранденбур…

Севастополь, сентябрь 1934 г.

БОЛЬШАЯ ЗЕМЛЯ

Из коляски переднее колесо мотоцикла казалось неподвижным, а под него стремительно втягивалась дорога. Внутренность колеса заполнял мерцающий розоватый круг. Это спицы, слившиеся на семидесятикилометровой скорости, отражали вечернее розовое небо.

Из-под колеса со скрежетом летела в стороны отшлифованная прибоями мелкая галька, крывшая шоссе.

Испуганный разлет камешков — они точно кидались прочь, чтобы не быть раздавленными бегом машины, — их скрежет и вишневое, пьяное влагой, небо на западе напомнили Мочалову кубанское детство, степь, дымящуюся после ливня, полегшие ковыли. Идешь по ним, и тяжелые ртутные капли обжигают босые ступни, а из-под ног во все стороны разлетаются кузнечики.

Прозрачные крыльца блестят летучими искрами, а кругом степная ширь и медовые запахи трав.

Кузнечики проплывут в воздухе и ловко садятся поодаль…

«Почему у Щербаня опять неудачная посадка и авария? Уже в третий раз. Значит, есть какая-то, не ясная пока ни Щербаню, ни мне самому, причина, которая мешает летчику правильно приземляться, хотя техническая выучка у него достаточна».

Коляску сильно встряхнуло на бугорке. Мочалов ткнулся вперед и поправился, чтобы сесть удобнее.

В самом деле — Щербань неплохой пилот. Не лучше и не хуже других. Ученический период прошел у него вполне гладко. Он усваивал летную науку медленно, зато крепко и навсегда.

Мочалов припомнил первый самостоятельный полет Щербаня. Обычно и лучшие ученики теряются, когда впервые перестают чувствовать направляющую руку инструктора. Они не могут вести самолет по прямой. Машина тычется, как слепой щенок, мотается, колесит. Со Щербанем этого не было. С трудом одолев теорию, он, взявшись за ручки, не сделал ни одного неверного или суетливого движения.

Взлет он делает превосходно. В воздухе держится хорошо, не трусит, но и не рискует. Не хулиганит. Спокойный летчик, а с посадкой не может справиться.

Это наблюдалось с первого дня и продолжается до сих пор. Как будто боится приземляться, не уверен в расстоянии до воды и в последнюю минуту нервно рвет самолет кверху. От этого посадка выходит тяжелая, на хвост.

Вот и сегодня — вздернул нос кверху, увязил хвост, ляпнулся на левый поплавок, сорвал его на зыби и проломил редан.

Мочалов хмуро крякнул.

Придется особо понаблюдать за Щербанем. Нужно точно узнать причину. Только обнаружив ее, можно будет успешно преодолеть дефект летчика. Может быть, дело в глазомерной ошибке, в ложной оценке расстояния. Бывает, что люди, великолепно определяющие на глаз дистанцию по горизонтали, совершенно лишены вертикального глазомера. Стоя на краю двухметровой ямы, они ошибаются в определении глубины на полметра. На десятиметровой высоте ошибка вырастает до двух-трех метров, а при посадке этого достаточно для катастрофы.

«Нужно будет проверить его, — подумал Мочалов, — в первый свободный день поеду с ним в сопки и повожу по обрывам. Если будут постоянные ошибки в определении глубины обрыва, — значит, собака зарыта здесь. Тогда придется отставить от полетов, пока практикой не исправится вертикальный глазомер. Жалко лишать парня воздуха, но колебаний быть не может. Бить самолеты нельзя.