Бесы: Роман-предупреждение - Людмила Сараскина

кожанку и давай ее мне. А я тебе свой зипун отдам… Мы ж таперича в одном строю… к общей цели, значит…» И, воз мущенный лицемерной диалектикой одетого в кожанку Аших- мина, владелец зипуна горестно заключает: «Ага! Значит, что на тебе, то твое, личное. Это не тронь. А что у меня на дворе, то — безличное, то отдай! Так выходит?» Новый привилегированный слой, стоящий у кормила власти и у кормушки с материальными благами, прикрыва ющийся революционными лозунгами и отнимающий у простого человека последнее, рождает особую мораль, особый тип человеческого поведения — пресловутую «двойную бухгалте рию». Вот откуда, например, у Оруэлла стиль и качество жизни «внутренней партии», составляющей всего два процента населения, но пользующейся абсолютными привилегиями во всех сферах бытия. Принцип двоемыслия, идущего сверху, становится той системой координат, в которой живет все об щество, он и формирует специфические механизмы приспо собления к политике. Сама же политика, отделившаяся от человека, преступившая нравственный закон и превратившаяся в самодовлеющую структуру, мистифицирует, маскирует то, что делают ее именем власть имеющие. Люди усваивают: «Политика — такая штукенция, что она существует сама по себе. Ты в нее вошел, как вот в царствие небесное, а назад ходу нет. Там уж все по-другому, вроде бы и люди те же, а летают; ни забот у них, ни хлопот — на всем готовом. А порядок строгий: день и ночь служба идет. Смотри в оба! Перепутаешь, не ту молитву прочтешь — тебя из ангелов в черти переведут». «Нет, мужики, — рас суждает Иван Никитич Костылин, — им не до нас, они своими делами заняты. Так что надеяться нам не на ко го». И вот уже бродячий адвокат Томилин учит крестьян: «Ведь ясно же — проводится политика ликвидации кула чества как класса. В этой связи надо перестраивать свое хозяйство — видимую часть его надо уменьшать, а невиди мую — увеличивать… Видимая часть та, что состоит на учете в сельсовете, а невидимая часть лежит у тебя в кар мане». Через все сферы жизни проходит цепная реакция адап тации к политике произвола. Исподволь люди вынуждены как- то пристраиваться к ней, как-то разгадывать ее ходы, разби раться в ее софистике, вслушиваться в угрожающие инто нации. Грамотные мужики Тиханова проходят новый лик без — учатся читать между строк. «Надо уметь читать нашу газету», — обучает братьев Зиновий Бородин, показывая, в ка-

ком месте «Правды» зарыта собака и что таят скупые казен ные строки о районах сплошной коллективизации. Газеты сообщают направление главного удара, подстре кают и пугают, прославляют и угрожают. Крестьянская Россия в страхе читает: «Пусть пропадет косопузая Рязань, за ней толстопятая Пенза, и Балашов, и Орел, и Тамбов, и Новохоперск, все эти старые помещичьи, мещанские кре пости! Или все они переродятся в новые города с новой психологией и новыми людьми, в боевые ставки переустройства деревни». Здесь особенно интересно упоминание о «новой психологии». Вряд ли можно заподозрить автора эссе, Михаи ла Кольцова, в точном понимании термина, который в «год великого перелома» усиленно насаждало уже сломленное пе чатное слово и из-за которого так пострадал впоследствии знаменитый журналист. Потенции этой психологии только еще набирали силу, только разворачивались, но значение пропаган ды «психологического» феномена оказывалось решающим. «Ты газет не читаешь, — обращается Сенечка Зенин, вырос ший до секретаря партячейки, к своей жене Зине, которую едва не избили тихановские бабы. — Вон, в Домодедове! Обыкновенная драка произошла в буфете. А взялись рассле довать, и что же выяснилось? Подначивал буфетчик, бывший белогвардеец. Подзуживали кулаки. В результате — громкое дело — на всю страну. Ведь, казалось бы, — обыкновенная драка. А тут нападение на жену секретаря партячейки! Уж выявим зачинщиков. Будь спок. И так распишем… Еще на всю страну прогудим. Надо газеты читать, Зина. Учиться надо». «Мы так распишем, такое дело затворим, такой суд устроим» — все эти вроде бы пустые, глупые угрозы Зенина — зловещий прообраз будущих ДЕЛ, того колоссального, чудо вищного, вечно голодного и ужасающе прожорливого зверя, которым стал аппарат устрашения и насилия, плоть от плоти Системы. И трудно было понять совестливому милиционеру Кады- кову, кто раздувает это кадило, кому нужно, чтобы из простого хулиганства — разорванной бабьей юбки, уворованных яблок из больничного сада или обрезанных хвостов у риковских лошадей — сделать всеобщую ненависть, пустить злобу. «Ху лиганство и раньше было на селе, и воровство было. Но зачем разыгрывать все по классам? В любом деле есть и сволочи, и добряки. Зачем же смешивать всех в кучу?» Противное человеческому естеству, патологически жесто кое, изуверски хитрое, растлевающее сознание и волю,

разыгрывалось действо под кодовым названием «обострение классовой борьбы». И тот же милиционер Кадыков одним из первых усвоил безотказное средство воздействия на протесту ющих и негодующих: «Молчать! За-про-то-ко-ли-ру-ю!»… И бабы стихли разом, как онемели, с опаской глядя на каран даш, занесенный над бумагой… В холодную никому не хоте лось. Это все понимали. Понимали и то, что запись в мили цейский протокол — это не фунт изюму. Затаскают потом. От них никуда не спрячешься. И бабы сдались, отвалили, как стадо коров, увидев плеть в руках у пастуха…» Система — с ее принципом социальных привилегий, изо щренной бюрократией, демагогией, античеловеческой полити кой, лживой, раболепной и кровожадной пропагандой, осо бо жестоким механизмом насилия и террора — таким яви лось самое крупное достижение, самый значительный резуль тат «великого эксперимента». Хроника Можаева не оставляет никаких иллюзий насчет этого эпохального начинания. «Мы провозгласим разрушение… эта идейка так обаятель на!»

ЛЮДИ И МЕТОДЫ Один из самых жгучих, неотступных вопросов, который мучает тихановцев в их несчастье, — это вопрос о главном виновнике, зачинщике эксперимента. Тема автора проекта возникает в романе исподволь и проходит как бы по пери ферии повествования: до бога высоко, до царя далеко — так обычно рассуждает народ. Тем не менее — и здесь сле дует вновь подивиться мужицкому проникновению в суть ве щей — представление об инициаторе «перелома» абсолютно персонифицировано. Мужики и бабы села Тиханова не верят в то, что во всех их бедах повинно время — как ни стараются его оклеветать власть имеющие. Мужики и бабы упорно доискиваются до лица, персонально ответственного и винов ного. Их логика проста и естественна: кому-то это выгодно, кому-то это нужно, кто-то раскрутил и разогнал «чертову карусель». Кто? «Рожу бы намылить кому-нибудь… Кому? Подскажите!» — горько сетует Федорок Селютан; ему предстоит дорого заплатить за свою решимость противо стоять злодею. Привычные представления о нравственной норме, о законах добра и зла рождают у тихановцев однозначное отношение к временщикам: «Такая сатанинская порода. Потому и подби рают этаких вот…»

Образ действий оголтелых разрушителей и погубителей ассоциируется с «антихристовой затеей», с абсолютным злом, а сами деятели — с его пособниками. «Служители сатаны», «выродки непутевые», «басурмане» — так зовет их народ. Обличье сатаны, имя антихриста возникает в сознании людей не сразу; оно долго остается в тени, неузнанное, не распознанное. И только в редких беседах мужиков нет-нет да и мелькнет опасливо и тревожно саднящее душу закрав шееся в сердце подозрение. Художественный документ народ ного самосознания эпохи перелома, роман-хроника «Мужики и бабы» свидетельствует: обнаружить и изобличить главного беса бесовской затеи 1929–1930 годов русские деревенские люди смогли самостоятельно. В романе есть один поразительный эпизод: мужики раз говаривают о верхних этажах власти. Все тот же неуемный Федорок Селютан задает вопрос юристу Томилину: «Почему Ленин ходил в ботинках, а Сталин ходит в сапогах?» Вопрос на подначку. В отличие от бродячего юриста, видящего в сапогах лишь форму одежды, Федорок думает иначе — он уже все понял, обо всем догадался и — проговорился. «Чепуха, — сказал Федорок. — Ленин был человек осмотрительный, шел с оглядкой, выбирал места по- ровнее да посуше, а Сталин чертом прет, напролом чешет, напрямик, не разбирая ни луж, ни грязи». И ни кро ви, — мог бы добавить Федорок уже две недели спустя. Так впервые на страницах хроники появляется образ глав ного распорядителя-дирижера бесовской вакханалии. Он смот рит на мужиков и баб со страниц свежих газет, заполненных его портретами и речами. Он обращается к народу с инструк цией о «великом переломе», и те, кому поручено разъяснить цели и задачи перелома, хоть и карикатурно, но безошибочно схватывают самую суть директивы. «А ежели кто не хочет доказать правоту слов товарища Сталина, то пусть пеняет на себя… А посему нам с вами надо подтвердить научные поло жения статьи товарища Сталина и сегодня же создать кол хоз», — вколачивает политграмоту в головы тихановцев расто ропный Сенечка Зенин. «Сам Сталин», «слова самого Стали на» — эти формулы становятся в осенние месяцы 1929 года катехизисом коллективизации: «ускоренные темпы», «сжатые сроки», «предельные рубежи» были провозглашены одновре менно с «курсом на всенародную любовь». Уже к зиме формы и размеры этой любви были столь грандиозны, что для их выражения потребовалась чрезвы чайная, экстраординарная мера. Пятидесятилетие «дорогого