Чезар - Артем Михайлович Краснов

— Привозное. Местную фауну не трогаем. Ешь умеренно, а то желудок скрутит.

— После вашей настойки я всё равно не жилец.

— Нормально всё будет.

Это был кусок правильно пожаренной говядины, без крови, но и не пересушенный. Ронис с закатанными рукавами и в фартуке выглядел, как судовой кок. Готовил он также неспешно, как грёб на лодке, и в паузах не прочь был поговорить.

Я переместился ближе к мангалу и вполголоса просил про Егора: что за пение он слышит?

— Егор — это что-то удивительное, — сказал Ронис. — По каким-то признакам он отличает загрязнённые места, но сам объяснить не может. У него целая система: тут холмик не такой, там сосна неправильно растёт. Не знаю… Может быть, у живых организмов есть спящий ген, позволяющий реагировать на радиацию, но у тебя и у меня он не активен, а у Егора проснулся. Ну, как абсолютный слух.

— А сам он как радиацию ощущает? Что говорит?

— Да ничего не говорит, ты же слышал. Она ему поёт: зона, то есть. Он с ней как-то общается, взаимодействует, но что это за способ такой, мы не знаем. Принимаем как факт. Наблюдаем и фиксируем.

Смесь Тогжана действовала как анестетик. Нога почти перестала болеть, и даже опухоль на лодыжке как будто уменьшилась. Внутри меня закипало тёплое чувство благодарности ко всем сразу, и, как разряд молнии, оно ударило в Рониса. Я с жаром произнёс:

— Слушай, Ронис, чего ты тут киснешь? Ты же классный мужик, учёный, лидер. Ну, на кой тебе сидеть на этом острове? Ты карьеру можешь сделать. Бежишь от чего-то? От вины своей? Или дома что-то случилось?

Ронис закурил и посмотрел на меня удивлённо:

— Бежишь от чего-то? — переспросил он. — Это ты, Кирилл, о себе сейчас рассказываешь. Человеку свойственно приписывать свои мотивы другим. Я своё уже отбегал и, кстати, рак победил. Мне сын так говорит: «Живи в своём лесу счастливый, а то в городе будешь стареть и ворчать». Устраивает тебя такой ответ?

Я подкинул в жаровню полено. Оно окуталось огненной мантией.

— Мне этого не понять. Если бежать на природу, то в чистоту, а не в эту помойку.

Ронис провёл рукой по своей бороде, и та громко затрещала: волос у него был плотный, жёсткий, как у шнауцеров.

— Чистоту с собой привозить надо, — возразил он. — И прежде всего в голове. Пора перестать бегать от своих проблем, от своей истории, от ошибок. Пожили жизнью кочевников, покуролесили, дальше что? Земля у нас одна: вот, гляди, другой не будет. Куда дальше? Мы, люди, теперь везде. Закончилось время кочевников. Куда мы убежим от самих себя, от нашего строя, от наших заблуждений? Думаешь, поселишься ты в чистоте и глуши, и что-то изменится? Начнёшь духовно перерождаться? Не начнёшь. Если в душе помойка, то и место станет помойкой. Я здесь одно понял: зона — это теперь наша данность. Её нельзя отвергать, нельзя злиться на неё. Нужно учиться с ней жить, собирать её плоды, узнавать характер. Это единственный способ изменить и себя тоже. Согласен?

Я пожал плечами. Ронисом двигала душевная травма, но мне не хотелось лезть ему под кожу. Я не стал спрашивать, где его семья: может быть, дело в этом.

— А ведь эта война — ещё одна катастрофа, — сказал он, садясь рядом со мной и обдавая папиросным дымом. — Ничему мы не научились.

— Это не катастрофа, — возразил я сухо. — Мы спасаем русскоязычное население и должны решить проблему быстрее, чем она решит нас. Ты же знаешь: если началась гангрена, остаётся только отсекать.

— Эх… — вздохнул он. — Быстро ты судишь, Кирилл. Тебя, как и многих, опьяняет осознание нашей силы, но когда-то и мы считали себя сильными. Одной силы недостаточно, потому что в природе всегда находится ещё большая сила. Эта освободительная операция — что Ливонская война для Ивана Грозного, бессмысленный, беспощадный перелом истории, последствия которого мы будем расхлёбывать даже больше, чем вот это всё, — огонёк его сигареты описал полукруг, указывая на спящую зону, которая в эти минуты казалась безмятежной.

Мне не хотелось портить вечер политикой. Я понимал, что Ронис никак не мог оправиться от поражения в собственной войне. Он был солдатом проигравшей армии и потому всё видел в мрачном свете.

— Ронис, проблему Северного Казахстана нужно было решать. Мы вернём туда порядок.

— Порядок! — фыркнул он. — Мы всё рвёмся что-нибудь преобразовать: природу, соседнее государство, людей-иноверцев. Но мы даже с самими собой ещё не разобрались. Что мы знаем о себе? Разве у нас кругом порядок? Мы идём туда от бессилия, потому что на нашей собственной земле сплошные катастрофы. Нам проще повернуться к ним спиной и смотреть в прекрасную мечту, чем решать скучные задачи здесь и сейчас. Мы всё время пытаемся начинать с чистого листа, пачкая один лист за другим, хотя иногда лучше начинать с грязного. Очень прочищает мозги!

Он внезапно подскочил и кинулся к порции мяса, которая начала обугливаться. Я воспользовался моментом и вернулся к Кэрол, которая казалась спящей. Когда я сел рядом, она заёрзала и положила голову мне на плечо.

— Спишь? — спросил я.

— Слушаю.

Бабка Настасья рассказывала про кротов в огороде и колючки, которые расцарапали ей лицо. Чему-то усмехался дед Егор. Лицо Тогжана светилось отражениями пламени и торжеством: похоже, он тоже окосел. Я же ощущал лёгкость в каждом суставе, словно мой ржавый организм как следует окунули в масло.

— Кому ты звонил? — услышал я шёпот Кэрол.

— Рыкованову.

— Что он сказал?

— Сказал: беги, Кирюша, беги! Уезжай подальше.

— Давай уедем? — горячий шёпот Кэрол коснулся моего уха, и я стал оплавляться, как кособокая свеча.

— Тебе учиться надо, — проговорил я, цепляясь за остатки здравого смысла.

— Не надо! — с чувством ответила она. — Я всё равно хотела бросить. Я бы сама сбежала. Давай уедем! Поселимся где-нибудь далеко: ты и я.

Я улыбнулся. Всё это было нелепо и поспешно, но я был согласен. Я оценил простоту, с которой начинается новый цикл.

Вдруг я понял, что моя жизнь становится абсолютно нормальной. Перестав