Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

Когда умер Тарле, я позвонил ей и начал с робких утешений.

– Что уж тут горевать, – сказала Маргарита Николаевна, – это неизбежно, годом раньше, годом позже… Скоро и я там буду…

С годами наша с ней дружба росла.

В письме к моей матери от 5 сентября 55-го года я писал:

«…поздним вечером собираюсь к Маргарите Николаевне, которая сейчас относится ко мне с такой нежностью, с какой, пожалуй, не относилась и в 30-х годах».

А в открытке от 7 октября того же года:

«Вчера обедал у Марг. Ник. и просидел с ней вдвоем 4 часа кряду. Она сказала, что счастлива, что я у нее бываю».

В двух письмах Маргариты Николаевны к моей матери я нашел строки о себе.

25 марта 59-го года Маргарита Николаевна писала моей матери в Калугу:

«На днях был Коля, просто невероятно интересно рассказывал…» 14 февраля 1960 года:

«Я очень была рада, когда узнала, что Коля едет к Вам… Я его очень люблю…»

Что уж я там мог такого интересного наговорить! Чаще всего я говорю плохо – «Ору – а доказать ничего не умею!» Но это «завышение отметки» ценно для меня как показатель нашего с Маргаритой Николаевной нерасторжимого сродства душ.

По советской номенклатуре, Маргарита Николаевна была всего лишь «домашняя хозяйка». Но она была прекрасным и талантливым человеком. Талантливых деятелей искусства и науки единицы. Духовная жизнь страны в большей мере держится на талантливых людях, пока страна ими не оскудеет. Этой своей талантливостью и добротой Маргарита Николаевна притягивала к себе многих. Она делала добро по-ермоловски: легко и вместе с тем властно.

Когда я вечером приходил из института, она бросалась на кухню разогревать мне ужин. Как раз в ту пору домработницы у нее не было. Продукты отпускались тогда по карточкам, в весьма ограниченном количестве, и меня стесняло, что Маргарита Николаевна что-то отрывает от себя, что она мне готовит. В ответ на мое вранье, что я сытно поел в институтском буфете, я слышал ласково-безапелляционное:

– Без всяких разговоров!

Вот так, не допуская отнекиваний, обрывая выражения благодарности, Маргарита Николаевна совала беднякам деньги, ухаживала за больной прислугой. «Преломи и даждь», без оттяжки, без промедления, – это было символом ее веры. И так же щедро излучала она душевное тепло, так же была щедра на ободряющие, выпрямляющие человека слова.

Вот несколько строк из случайно сохранившегося у меня письма Нины Николаевны Литовцевой к Маргарите Николаевне от 1 февраля 1937 года:

«Друг мой дорогой, спасибо тебе за память и за ласку, которую я всегда от тебя получаю. Я очень, очень ее ценю, гораздо больше, чем это показываю».

И в заключение:

«Ты очень многим людям нужна, а это очень сильный стимул для желания жить».

К концу жизни у Маргариты Николаевны открылся тот же недуг, что и у Марии Николаевны: постепенное омертвение памяти и сознания.

В год ее кончины – в январе 1965 года – я записал в дневник:

«Был у Марг. Ник. Есть чутошные просветы в ее сознании:

– Все – все равно.

– Живу как придется. Не ты ведешь жизнь, а жизнь ведет тебя.

– Меня окружают люди, которые живут здесь, а мысли их далеко.

Как прежде, ласково взяв меня за руку и, как прежде, доверительно:

– Это я только тебе могу сказать… – знакомые, много раз мною от нее слышанные, такие мне дорогие слова…

И снова – бессвязная невнятица…»

Перед всеми родными, перед всеми друзьями я хоть в чем-нибудь да виноват: не скоро, а то и вовсе не складывал не́любья с сердца, недопомог, недоблагодарил, недопонял, недовыслушал, недолюбил… И, что ни год, тяжелее груз сознания вины, теперь уже непоправимой. И особенно больно сжимается сердце при мысли, что перед Маргаритой Николаевной я так и остался в неоплатном долгу.

Кабы можно, братцы, начать жить сначала!

В 29-м году перед открытием театрального сезона газеты сообщили, что в труппу Московского Малого театра вступил народный артист РСФСР Юрьев.

Юрий Михайлович Юрьев был и артистом, и директором Александринского театра. В 28-м году первое, что бросилось ему в глаза, когда он после летнего отдыха перешагнул порог театра, это приказ о том, что он снимается с поста директора, а на его место назначается Николай Васильевич Петров. Давно ползший в директора, Петров внушил начальству, что Юрьев противится внедрению советского репертуара и затирает молодежь. В те годы для руководителя театра это были едва ли не самые грозные обвинения! Оскорбленный Юрьев ушел из Александринки совсем. Его пригласил Малый театр, но жить в Москве ему было негде. Маргарита Николаевна предложила ему занять в ее квартире две большие комнаты с условием: чтобы он платил за их отопление и освещение, и Юрьев со своим приемным сыном Виктором Яльмаровичем Армфельтом в 29-м году переехал в Москву. Виктор Яльмарович поступил в Оперетту и занял первое положение: пел Джима в «Роз-Мари», Боккаччо. Маргарита Николаевна втиснулась в комнатушку об одно окно, упиравшееся в противоположное крыло дома, где размещалась гинекологическая лечебница. Ее комнатушка находилась по другую сторону от коридорчика, дверь в дверь, ведшую в юрьевские апартаменты, между кухонькой и отделенной от нее клетушкой для прислуги и самой дальней от входной двери комнатой, которую занимала Александра Александровна. Впрочем, сузившись до размеров одной комнаты, стены которой были увешаны портретами Марии Николаевны в жизни и в ее основных ролях, квартира № 10 все-таки оставалась квартирой Ермоловой. Здесь каждая мелочь напоминала о царице русской сцены.

Когда вы входили к Юрьеву, вам казалось, что вы попали в музей. Старинная, красного дерева, обитая синим штофом, располагающая к покою и неге, домовитая мебель – это не то, что современные «гарнитуры», на которых чувствуешь себя так же удобно и уютно, как собака, сидящая на заборе; старинный рояль, фарфоровая горка, хрустальная горка, книжный шкаф с брокгаузовским Пушкиным, Шекспиром и Байроном, на стенах – ленты, венки, портреты знаменитостей, среди них – Шаляпин, подаривший свою карточку «милому Юрчику»… Первая комната – столовая, отделенная штофной гардиной от спальни. Другая комната, бывшая спальня Ермоловой, выходящая окнами на Тверской бульвар, – кабинет, где Юрий Михайлович учил роли.

Одним из самых редкостных, драгоценных экспонатов музея был сам Юрий Михайлович. На карточках, где он снят молодым, он и лицом, и сложением похож на античного героя. Я познакомился с ним в ту пору, когда его черты утратили античную правильность, фигура утрати-ла летучесть, которую отмечают театральные критики и мемуаристы, видевшие Юрьева в классических, то есть в лучших его ролях. Остался в нем барин. Юрьев и сливался с обстановкой своей квартиры и еще резче вырисовывался на ее фоне. Эта его мягкая, изящная барственность проступала и в посадке головы, и в чуть-чуть небрежном тоне, и в манере говорить сквозь зубы, с легким носовым произношением, придававшим какую-то особую прелесть его речи, и в манере, слушая собеседника, не надменным, но величественным движением откидывать голову, и в манере носить шляпу и слегка опираться при ходьбе на трость, и в манере держать между пальцев левой руки папиросу.