Избранное - Ганс Носсак

Ветер доносил гудение соборных и прочих колоколов. Отчего это в тот воскресный вечер никто не бросился с небоскреба на мостовую? Или не спрыгнул с мчащегося поезда? Ведь ни крика, ни визга тормозов никто бы все равно не услышал. Только перезвон колоколов. Быть может, это своего рода прошлое — твое знание, что тебя могут в любую минуту выключить из списка живых. Быть может, это объяснит случай д'Артеза.

Будущее покажет. Или не покажет. Для начала, как уже сказано, важнее было оградить от всего Эдит Наземан. Протоколист твердо решил более с ней не встречаться. В конце концов, он один повинен в том, что известное ведомство ею заинтересовалось, а раз так — его долг избавить ее от любого нелепого подозрения.

Но это ему не удалось. Она, естественно, тут же узнала от Ламбера, что случилось с протоколистом. Ламбер в виде исключения даже отправился в книжную лавку, чтобы рассказать ей об этом. Эдит пришла в сильнейшее волнение. И прежде всего вознегодовала на Ламбера, по каким-то причинам внушив себе, что это он своими шуточками и вещанием в микрофон вынудил протоколиста написать заявление об уходе. Разубедить ее не представлялось возможным, ведь не скажешь же Эдит, что она-то и была единственной причиной.

Впрочем, ей было в высшей степени безразлично, установили за ней слежку или нет. Ее это как будто бы даже забавляло. В течение дня она нет-нет да и выйдет из магазина, чтобы взглянуть, не околачивается ли на улице некий субъект. Ей хотелось его спросить, не трусит ли он. А в ресторане она все оглядывалась и внезапно кивала на какого-нибудь посетителя: как вы думаете, уж не он ли? Не попросить ли его к нашему столу? А ночью, стоя у дверей дома, настойчиво приглашала протоколиста подняться к ней.

— Моя хозяйка и без того давно уже голову ломает, бедняжка, что да как у меня. А мы еще и штору опустим. Уютный полумрак! И господину Глачке кое-что перепадет за его деньги.

Вот тут-то и зашла речь о ее расторгнутой помолвке, хотя протоколист ни о чем ее не спрашивал.

Разговорились они совершенно случайно.

— Дядя Ламбер — человек разочарованный, — сказала Эдит. — Надеюсь, вы не собираетесь следовать его примеру и вести такую жизнь, как он? Вообще, как вы представляете себе дальнейшую жизнь?

Протоколист заверил ее, что отнюдь не собирается следовать примеру Ламбера. У юриста много возможностей устроиться. И в частном предприятии, и в страховом обществе.

— Но вы не собираетесь работать в промышленности?

— Отчего же? Работать все равно где. А в промышленности платят много лучше, чем на государственной службе.

— Нет, ни в коем случае! — запротестовала Эдит. — Да вы там погибнете!

Неприязнь к промышленности Эдит испытывала отнюдь не в связи с фирмой «Наней» и не из-за родственников, которых она терпеть не могла, неприязнь эта имела касательство к ее жениху.

— Известно вам, кто такие «пращуры»? Это почетные члены студенческой корпорации. Они зачастую вовсе еще не старики, но так их называют. Это богатые или влиятельные люди, владельцы заводов, директора, главные инженеры и тому подобное. Они жертвуют деньги корпорациям, у студентов, естественно, денег не густо. Мне пришлось все это наблюдать. Поначалу меня это нисколько не занимало, думала, так и быть должно, отчего бы и нет. Но позже… В ту пору я уже ушла из университета. Фолькера это вполне устраивало. Да-да, его звали Фолькер, но он за это не в ответе. Родители дали ему такое имя еще в нацистские времена[35]. Он сказал: зачем тебе учиться, это тебе совершенно ни к чему. Вот что меня взбесило. Я бы вышла за него замуж, но эти разговоры… Не следовало ему так уверенно держаться. И «пращуры» тоже держатся очень уверенно, вы понимаете, что я имею в виду? Рассядутся, точно им сам черт не брат, пьют пиво, угощают молодых людей и распевают идиотские песни. А ведь это происходило в Дармштадте, где мальчики изучают технику и самые современные науки. Говорить об этом с Фолькером было бесполезно. С этого и началось. Я отказалась ездить в Дармштадт и к его приятелям, на их праздники. Фолькера это сердило. «Пращуры», говорил он, люди очень обходительные, обеспечивают окончивших хорошими должностями на своих предприятиях, и вообще нужно иметь связи. На романтике далеко не уедешь. Подумайте, он называл меня «романтической особой». Уж так повелось, попробуй объяви непорядочным то, что все считают порядочным, прослывешь романтиком. Тебя и за человека считать не будут. Но Фолькер отличался деловитостью, не то что я, потому мне казалось, что все так и должно быть. Да и дома, в Алене, пришли от него в восторг. Мы съездили к ним, мы ведь были все равно что помолвлены; надо было показать его матери. Так уж водится. Но папе я его не показывала: я почему-то не решалась, очень уж они не подходили друг к другу. Оттого я все откладывала и откладывала и находила отговорки, когда папа бывал во Франкфурте. А Фолькер не придавал этому значения, и это меня особенно задевало. Должно быть, считал, что, раз папа уже больше двадцати лет как разошелся с моей матерью, его нечего и в расчет принимать. Но я только теперь это понимаю, тогда я считала себя неправой. Фолькер был всегда безупречно учтив. Я как-то раз свела их с дядей Ламбером. Фолькер и тут вел себя учтиво, но понимаете, так… так… так высокомерно. Я на дядю Ламбера не смела глаз поднять. А тот ни разу ни слова не проронил о Фолькере, это надо признать, да и в самом деле я бы только обозлилась и стала бы защищать своего жениха. Когда же я с ним рассталась, то лишь в двух словах сообщила об этом дяде Ламберу, а он сделал вид, что его это не интересует. Фолькер как-то вечером предложил дяде Ламберу прокатиться с нами на Таунус. Подумайте, до чего бестактно! Но дядя Ламбер очень вежливо поблагодарил и сказал, что, к сожалению, вечером у него дела. Помнится, было воскресенье. А потом, когда мы остались одни, Фолькер сказал: «Ну и забавный же человек! Никогда не поверил бы, что такие еще водятся на свете!» Представляете — забавный! Но дома сильно сокрушались, когда я написала, что порвала с Фолькером. Я-де опять упустила прекрасный шанс, и все из-за упрямства, уж не воображаю ли я, что дело только за мной, и кто внушает мне подобный вздор. Мать, понятно, намекала на папу. Я вовсе не ответила на это письмо. А когда я еще и университет бросила, они, в Алене, ужас как озлились. Мне им и говорить не стоило. Теперь я так и поступаю, но тогда считала своим долгом. А они твердили, что я нахожусь под дурным влиянием. Имелись в виду папа и дядя Ламбер. Я написала тогда матери, объяснила, что хочу скорее стать самостоятельной, зарабатывать себе на жизнь, а, если буду учиться, это еще трех-четырех лет потребует. Она, должно быть, удивилась, потому что считала, что я учусь на папины средства. Он и правда меня содержал, и я могла бы получать куда больше, если бы хотела. Но я не хочу, не хочу жить на его счет, пусть у него хоть в сто раз больше денег будет. Даже ради него самого я не хотела. И на каникулах, еще будучи студенткой, помогала в книжной лавке, чтобы подработать. И еще, правду сказать, чтобы не ездить в Ален. Они меня бранили, мне-де это ни к чему и все такое. И Фолькер считал это блажью. В Алене он нашим с первого взгляда полюбился, мать была от него в восторге. Он недурен собой и безупречно держится, сразу видно, что он человек деловой и далеко пойдет. В Алене с первого взгляда все это увидели. Надо сказать, что и Фолькер чувствовал себя там превосходно. Это меня озадачило. И даже рассердило. Уж слишком он у них к месту пришелся, вот почему. Расселся на софе и завел разговор с отчимом. А мать наливала ему то чашку кофе, то рюмку ликера и положила на тарелочку изрядный кусок торта. Под конец она внесла яблоки и спросила меня, не почищу ли я своему жениху яблоко? Я так удивилась, что ляпнула: да он и сам почистит, если захочет съесть яблоко. Но мать вздохнула и сказала: «Ох, монашек, тяжкий же тебе предстоит путь»[36]. Я чуть от злости не лопнула. У нее такая привычка, вечно она какие-то древние поговорки выкапывает, да все невпопад. И что бы вы думали? Очистила она Фолькеру яблоко, а он и глазом не моргнул, принял все ее заботы как должное. Расселся на софе, будто так и положено, а иначе быть не может. Знаете, как он сидел? Как его «пращуры» в своей корпорации, вот так. А ведь он и не толстый еще, и сигар не курит. Да пусть бы он и толстый был, с возрастом многие толстеют, я совсем не к тому. Но он сидел самоуверенный и довольный, и вел солидный разговор с моим отчимом, и принимал как должное, что мать вокруг него волчком вертится, вот почему он так смахивал на толстяка и на «пращура». На обратном пути мы чуть не разругались, оттого что он так превосходно чувствовал себя в Алене и не умолкая говорил о том, какое счастье царит в нашем доме. Не чернить же мне собственную семью! Что я могла сказать? Предпочла не отвечать, притворилась, что устала. Помнится, я всю поездку думала о папе. Иначе я бы тут же рассорилась с Фолькером. Но я еще не решилась. Считала, раз дала слово, ничего не изменишь. У кого спросить совета, если все против тебя, да еще говорят, будто мне невесть чего хочется. А я ничего особенного не хочу. Только не могу себе представить, как это быть всю жизнь связанной с человеком, который развалился вот так на софе, курит сигару и позволяет чистить себе яблоки. Нет, не смейтесь! Пусть себе курит сигару на здоровье, да и яблоко я бы ему почистила, если уж надо. Мне это ничего не стоит. Но я хочу сказать… Вы хорошо понимаете, что я хочу сказать! Да, как я уже говорила, они в Алене в безумный восторг от всего пришли, а когда я намекнула, что, может, брошу занятия, перемигнулись и согласились: ну что ж, детка, теперь это тебе и не нужно. Вот что меня доконало! Я бы с удовольствием осталась в университете, им назло. Словно я из-за этого бросила университет. Я из-за того бросила, что слишком глупой оказалась, мне там просто скучно было. Книгами торговать тоже не так занятно, как кажется. Вечно люди покупают книги, каких бы ты сама и читать не стала, но сказать это им не смей. Да они хоть люди как люди, не то что эти важные профессора и студенты, что изрекают мудреные фразы о самых простых вещах, а ты себя дура дурой чувствуешь. Нет, это не для меня. Но я вовсе не об этом говорить собираюсь, я хотела вам рассказать, как порвала с Фолькером, чтобы у вас не сложилось на этот счет ложного впечатления. Порвать — тоже не то слово, оно и звучит-то пошло. И что бы вы думали? Я потом даже ревела. Хоть и сто раз себе твердила: насчет Фолькера тебе горевать нечего. Он найдет себе жену под стать. Это я, видимо, за себя горевала, все-то у меня вкривь и вкось идет, правы люди, когда упрекают меня, сама я, мол, не знаю, чего хочу. Дядя Ламбер, конечно, сразу заметил, что я ревела. Я в тот же вечер к нему побежала, не могла одна оставаться. Но ничего ему не сказала, во всяком случае в первый вечер. Позже как-то, когда речь зашла об этом, только и ввернула: ах, с этим давно покончено. Дядя Ламбер, понятно, тут же заметил, что со мной что-то стряслось, но расспрашивать не стал, вы же его знаете, он взял меня с собой обедать, и я ему в угоду притворилась голодной, хоть мне кусок в горло не шел. Но что поделаешь, если у меня никого, кроме него, нет? А в кино идти — еще больше огорчаться. Я вам все это рассказываю, чтобы вы не устраивались работать в промышленность. В самом деле, там вы пропадете. Пожалуйста, не смейтесь! Вовсе я не романтичная особа, хотя меня так частенько называли. А порвала я с Фолькером в другое воскресенье. Мука эта еще с месяц тянулась. Фолькер не заметил, что паши отношения изменились, да и я, честно говоря, перестала об этом думать. Решила, что так и быть должно. Но вот он заехал как-то за мной в воскресенье на своей машине. Мы обычно отдыхали за городом и обедали там. А ехали объездными шоссе, где движение тише и разные открываются пейзажи и живописные деревни. Фолькер заранее маршрут выбирал по карте. Ничего не скажешь, очень полезно для здоровья, мне против этих прогулок возразить нечего, во Франкфурте ведь и вправду скверный воздух. На этот раз мы поехали вдоль Майна, сперва по левой стороне — да, кажется, по левой — до Рейна и еще немного вдоль Рейна по равнине. Где-то там пообедали. Вечно у меня эти названия вылетают из головы. Фолькер мне все объяснял: вон на той стороне Оппенхейм или как там эти захолустные города называются. Он все о них в подробностях знал. Да, а потом вернулись к Майну, но уже по другому берегу. Фолькер хотел показать мне завод, где его ожидало место, которое он займет сразу же, как сдаст экзамены. У него были связи с одним из главных инженеров, тоже из этих «пращуров», как их называют, даже если они вовсе не старые. Колоссальное предприятие. И не фирмы «Наней», не думайте. Может быть, куда больше, чем «Наней». Фолькер этим очень гордился. Но тут уж, конечно, нечего возразить, это даже понять можно. В воскресенье завод не осматривают, да и не его вовсе хотел показать мне Фолькер. Он повез меня по кварталу, где жили заводские служащие. Новехонький квартал и чистенький-чистенький. Фолькер медленно ехал, чтобы все мне показать. Сам он был от него в полном восторге. Они даже деревца посадили на улицах, правда еще совсем молоденькие, и обнесли их проволочными сетками. Коттеджи там все стандартные, один точная копия другого. А может, и не точная, не ручаюсь. Возможно, для другой улицы архитекторы еще что придумали. Но разница в глаза не бросалась. Сплошь коттеджи, друг возле дружки. Попеременно входные двери и рядом большое окно. Только шторы разные. А над ним окно спальни, и, вполне возможно, еще выше крохотная чердачная комнатушка, я, правда, хорошо не посмотрела. Позади дома миниатюрный садик для детей или огородик. Садики смыкаются с садиками домов на соседней улице. Получается замкнутый квадрат. Да, чтобы не забыть, балконы, что позади дома, все по-разному выкрашены, то есть выкрашены решетки — розовые, синие, оранжевые и белые тона. Цвет, видимо, можно выбрать по вкусу. А по углам квадрата — лавки: молочная, мясная и булочная. Очень удобно для домашних хозяек. Экономит время, заметил Фолькер. Дело в том, что в одном из этих домов предстояло жить и нам. Фолькер поинтересовался, не хочу ли я осмотреть такой дом. У него здесь живут знакомые. Но я покачала головой, и его ото устраивало — воскресенье, не хотелось людей беспокоить. Была в городке и площадь, вокруг которой располагались жилые квадраты и церковь современной архитектуры с чудной колокольней. И теплоцентраль. Где не работают, там чистота. Мы объехали вокруг площади. На клумбах высажены бегонии и розы. Все с иголочки новенькое. Тебе нравится? — спросил Фолькер. Потом мы медленно проехали по другому кварталу. Там тоже стояли коттеджи, но побольше, и сад окружал весь дом, а так все то же самое. Со временем мы туда переберемся, пояснил мне Фолькер, надеюсь, года через два-три. Там живут высшие служащие. Фолькер действительно дельный человек, так что больше двух-трех лет не прошло бы. Все было ясно как на ладони. Разве ты не рада? — спросил он. Как же мне ему сказать? Никому в голову не придет, что надо учить человека, как говорить подобные вещи. Ведь Фолькер не понял бы меня. Он решил бы, что я устала от поездки, я даже глаза прикрыла, когда мы возвращались во Франкфурт. И беспрерывно мучительно думала, как же мне ему сказать. Ужасно! Мы приближались к Франкфурту, ему приходилось внимательно следить за дорогой, а я все еще ничего не сказала. И только на Элькенбахштрассе, когда он остановился перед домом, я наконец одним духом все выпалила. Не помню что и как. Нам, пожалуй, лучше расстаться или что-то в этом роде. Он сначала даже не понял, но под конец все-таки сообразил. И это было хуже всего. Что же я сделал? — удивился он. Может, ты еще подумаешь? Ты просто устала. В конце концов я сказала; Всего хорошего. Большое спасибо за все! Оставила его в машине и вбежала в дом. Наверху хозяйка спросила: Вот так так, фройляйн Наземан, уже вернулись? Моя комната выходит во двор. Я не видела, сидит ли еще Фолькер в машине или уехал наконец. И едва не позвонила ему в Дармштадт, узнать, не случилось ли с ним чего по дороге, извиниться, будто я совсем не то хотела сказать. Ах, все это было ужасно. Я чувствовала себя виноватой. Вот почему я в тот день вторично вышла из дому, к дяде Ламберу. Хозяйка, конечно же, очень удивилась.