Сады луны (перевод И. Иванова) - Стивен Эриксон

— Верно, — согласился Еж. — Пока принадлежит. Но скоро превратится в фонтан огня.

— У вас еще есть два с половиной часа, — напомнил им сержант. — Потом нужно перебираться к перекрестку возле Столпа Власти.

— Что, сержант, опять голову схватило? — спросил Колотун.

Бурдюк закрыл глаза и резко кивнул. Лекарь положил ему на лоб свою руку.

— Отпусти вожжи, и станет легче, — посоветовал Колотун.

Сержант грустно усмехнулся.

— Стареешь ты, Колотун. Каждый раз твердишь мне одни и те же слова.

Мысли Бурдюка вдруг застыли, будто водный поток, схваченный льдом. Колотун убрал руку.

— Потерпи немного, Бурдюк. Когда закончим работу, я дознаюсь, в чем дело.

— Вот-вот, когда закончим, — улыбнулся сержант.

— Надеюсь, у Калама с Беном все движется успешнее, — сказал Колотун, поворачиваясь в сторону улицы. — Ты что, спровадил девчонку?

— Да. Без нее спокойнее. И потом, каждый из троих знает, где нас искать.

Сержант снова взглянул на окно второго этажа. Краснорукий человек по-прежнему стоял возле окна, но теперь он смотрел не на улицу, а на отдаленные крыши. Завеса пыли мешала получше разглядеть его лицо. Бурдюк склонился над картой Даруджистана. Каждый крупный перекресток, казармы и Столп Власти были помечены на ней красным цветом.

— Слушай, Колотун, — обратился он к лекарю. — Приложи мне опять руку. Может, боль уймется.

Крокус-Шалунишка шел по улице, названной в честь какого-то Траллита: не то сановника, не то поэта. Скорое празднество Геддероны возвещало о себе разноцветными флажками, что трепетали на бельевых веревках, яркими искусственными цветами, полосками коры, окаймлявшими двери, и, конечно же, охапками сухой травы. Ею заполняли особые корзинки, прикрепленные к стенам домов.

На улицах появились первые гости из других мест: гадробийские пастухи, ривийские торговцы, катлинские ткачи. Шумные и любопытные, они слонялись по Даруджистану. От гостей выразительно пахло их собственным и конским потом, отчего в некоторых местах приходилось зажимать нос.

Крокус любил этот праздник. В прошлые годы он без устали сновал в полуночной толпе гуляк, облегчая их карманы и наполняя свои. Праздник заставлял на время забыть о войне, которую Малазанская империя вела на севере Генабакиса. Дядя Мамот всегда улыбался и говорил, что смена времен года напоминает людям о вечных ценностях.

— Подумай, Крокус, — говорил он племяннику, — сколь жалки все эти потуги короткоживущих и близоруких людишек в сравнении с Великим круговоротом Жизни! Никакие потрясения, никакие войны не запятнают его величия.

Сейчас Шалунишке вдруг вспомнились дядины слова. Он считал Мамота мудрым, только оторванным от жизни стариком. Все, что говорил дядя, тогда не особо волновало Крокуса. Малазанская империя была где-то далеко, а карманы беспечных горожан, одурманенных весельем, — совсем рядом. Может, он сам стал взрослее и ему открылся пугающий смысл дядиных рассуждений?

Празднество в честь богини весны Геддероны — не повод забывать об угрозе, нависшей над Даруджистаном. Если и дальше делать вид, будто никакой угрозы нет, малазанцы явятся сюда с такой же неизбежностью, с какой весна сменяет зиму. Их мечи разом прекратят все праздники. От дяди Мамота Крокус знал, что после захвата малазанцами других генабакийских городов жизнь там сделалась унылой и однообразной.

Крокус подошел к своему дому, кивнул старухе, которая сидела на крыльце, посасывая трубку, и толкнул дверь. Коридор был пуст — ребятня носилась по улицам. Тишина действовала успокаивающе. Все вокруг было привычным и знакомым.

Скрипя ступенями, Шалунишка поднялся на второй этаж. Перед дверью в дядино жилище парила его крылатая ручная обезьянка, безуспешно пытавшаяся совладать с дверной ручкой. На Крокуса она даже не взглянула. Парень отпихнул назойливое животное в сторону и открыл дверь.

— Опять набедокурила, Моби? — спросил он обезьянку, пропуская ее внутрь.

Крылатое существо молча вцепилось ему в волосы и замерло. Дядя Мамот был занят приготовлением травяного чая. Не оборачиваясь к племяннику, он спросил:

— Чаю желаешь, Крокус? Что же касается надоедливой особы, которая восседает у тебя на голове, я уже по горло сыт ее проделками.

Обезьянка фыркнула и перепорхнула на дядин письменный стол, где и распласталась, скинув вниз несколько листов пергамента.

Держа в руках поднос с чаем и чашками, Мамот подошел к Крокусу. Водянистые старческие глаза скользнули по лицу Шалунишки.

— Мальчик мой, да ты, похоже, устал.

Из двух стульев Крокус выбрал менее драный и сел.

— Устал, дядя. И настроение паршивое.

— Тогда тем более тебе надо выпить чаю. Мой чай творит чудеса.

— Кто его знает, — не поднимая головы, пробубнил Крокус.

Мамот опустил поднос на столик, затем тоже сел.

— Меня не особо тревожит нравственная сторона избранного тобою ремесла, ибо я с сомнением отношусь к любым правам, включая и право собственности. Я всегда считал, что даже привилегии не освобождают человека от ответственности. Привилегия собственности требует от владельца оберегать все то, чем он владеет. Единственная моя забота — это неизбежный риск, которому ты подвергаешься.

Мамот наклонился, взял фарфоровый чайник и разлил душистый напиток по чашкам.

— Пойми, мой мальчик, вору непозволительно быть рассеянным. Любая отвлекающая мелочь может оказаться роковой.

— Скажи, а о чем ты писал все эти годы? — вдруг спросил Крокус, указывая на письменный стол.

Удивленный Мамот так и не донес чашку до рта.

— Никак в тебе проснулся настоящий интерес к учебе? Неужели я дождался этой минуты? Я же всегда считал тебя смышленым мальчиком. И пусть я лишь смиренный ученый чудак, мое слово откроет перед тобой многие двери Даруджистана. Представь, ты бы даже мог попасть в Городской совет, если тебя занимает это поприще. Думаю, ты уже понял необходимость учебы, когда постигал воровское ремесло. Как видишь, какую стезю ты бы ни избрал, везде приходится учиться.

У Крокуса лукаво блеснули глаза.

— А сколько времени мне понадобится, чтобы попасть в круги знати?

— Все зависит от степени твоего усердия, — ответил Мамот.

— Понимаю, — рассеянно произнес Крокус, перед мысленным взором которого всплыла спальня младшей дочери сановника Дарле.

Мамот подул на горячий чай.

— Если ты целиком посвятишь себя учебе… и при твоей юношеской прыти… наверное, год. Может, больше. Возможно, правда, что и меньше. К чему тебе торопиться?

— Да, наверное, из-за юношеской прыти. Но ты так не ответил на мой вопрос. Что ты пишешь?