Осень Средневековья - Йохан Хёйзинга

Или несколько более вычурно в стихах о неутешном влюбленном:

De faire chiere s’efforçoitEt menoit une joye fainte,Et à chanter son cueur forçoitNon pas pour plaisir, mais pour crainte,Car tousjours ung relaiz de plainteS’enlassoit au ton de sa voix,Et revenoit à son attainteComme l’oysel au chant du bois1302.

Казалось, радостно ему;Лицем быть весел он пыталсяИ, равнодушен ко всему,Заставить сердце петь старался,Затем что страх в душе скрывался,Сжимая горло, – посемуОн вновь к страданьям возвращался,Как птица – к пенью своему.

В завершении одного из стихотворений поэт отвергает свои страдания в манере песен вагантов:

C’est livret voult dicter et faire escriprePour passer temps sans courage villainUng simple clerc que l’en appelle Alain,Qui parle ainsi d’amours pour oyr dire1303.

Сия книжонка писана со словБежавша дней докучливого пленаТоль простодушна клирика Алена,Что о любви на слух судить готов.

Нескончаемое Cuer d’amours espris короля Рене завершается в подобном же тоне, но с привлечением фантастического мотива. Слуга входит в комнату со свечой, желая увидеть, вправду ли поэт потерял свое сердце, но не может обнаружить в его боку никакого отверстия:

Sy me dist tout en soubzriantQue je dormisse seulementEt que n’avoye nullementPour ce mal garde de morir1304.

Тогда сказал он улыбаясь,Дабы, на отдых отправляясь,Я почивал, не опасаясьВ ночь умереть от сей беды.

Новое чувство освежает старые традиционные формы. В общепринятом персонифицировании своих чувств никто не заходит столь далеко, как Шарль Орлеанский. Он смотрит на свое сердце как на некое особое существо:

Je suys celluy au cueur vestu de noir…1305

Я тот, чье сердце черный плащ облек…

В прежней лирике, даже в поэзии dolce stil nuovo, персонификацию всё еще воспринимали вполне серьезно. Но для Шарля Орлеанского уже более нет границы между серьезностью и иронией; он шаржирует приемы персонификации, не теряя при этом в тонкости чувства:

Un jour à mon cueur devisoyeQui et secret à moy parloit,Et en parlant lui demandoyeSe point d’espargne fait avoitD’aucuns biens, quant Amours servoit:Il me dist que très voulentiersLa vérité m’en compteroit,Mais qu’eust visité ses papiers.

Quant ce m’eut dit, il print sa voyeEt d’avecques moy se partoit.Après entrer je le véoyeEn ung comptouer qu’il avoit:Là, de ça et de là quéroit,En cherchant plusieurs vieulx caïersCar le vray monstrer me vouloit,Mais qu’eust visitez ses papiers…1306

Я – с сердцем как-то толковал,Сей разговор наш втайне был;Вступив в беседу, я спросилО том добре, что одарялАмур – коль ты ему служил.Мне сердце истинную сутьОткрыть не пожалеет сил, —В бумаги б только заглянуть.

И с этим я оставлен был,Но путь его я проследил.Он в канцелярию лежал,Там к строкам выцветших чернилСвой сердце устремило пыл,Тщась кипу дел перевернуть:Дабы всю правду я узнал,В бумаги нужно заглянуть…

Здесь преобладает комическое, но далее – уже серьезное:

Ne hurtez plus à l’uis de ma pensée,Soing et Soucy, sans tant vous travailler;Car elle dort et ne veult s’esveiller,Toute la nuit en peine a despensée.En dangier est, s’elle n’est bien pansée;Cessez, cessez, laissez la sommeiller;Ne hurtez plus à l’uis de ma pensée,Soing et Soucy, sans tant vous travailler…1307

В ворота дум моих не колотите,Забота и Печаль, столь тратя сил;Коль длится сон, что мысль остановил,Мучений новых, прежним вслед, не шлите.Ведь быть беде, коль не повремените, —Пусть спит она, покуда сон ей мил;В ворота дум моих не колотите,Забота и Печаль, столь тратя сил…

Любовная лирика, проникнутая мягкой грустью, приобретала для людей XV столетия еще большую остроту из-за того, что ко всему этому примешивался некоторый элемент профанации. Но травестия любовного в церковные одеяния приводит не всегда к непристойному образному языку и грубой непочтительности, как в Cent nouvelles nouvelles. Она сообщает форму самому нежному, почти элегическому любовному стихотворению, созданному в XV в.: L’amant rendu cordelier а l’observance d’amours [Влюбленный, ставший монахом по уставу любви].

Мотив влюбленных как ревностных исполнителей устава некоего духовного ордена дал повод для превращения круга Шарля Орлеанского в поэтическое братство, члены которого называли себя «les amoureux de l’observance». К этому ордену, по всей видимости, и принадлежал неизвестный поэт – не Марциал Оверньский, как ранее предполагали1308, – автор L’amant rendu cordelier.

Бедный, разочарованный влюбленный, удалившись от мира, попадает в чудесный монастырь, куда принимают только печальных «les amoureux martyrs» [«мучеников любви»]. В тихой беседе с приором излагает он трогательную историю своей отвергнутой любви, и тот увещевает его позабыть о ней. Под одеянием средневековой сатиры уже чувствуется настроение, свойственное скорее Ватто и культу Пьеро, не хватает лишь лунного света. «Не было ли у нее в обычае, – спрашивает приор, – бросить вам время от времени любовный взгляд или, проходя мимо, сказать вам: „Dieu gart“ [„Храни Господь“]?» – «Столь далеко у нас не зашло, – отвечает влюбленный, – однако ночью я простоял целых три часа перед ее дверью, не сводя глаз с водостока»:

Et puis, quant je oyoye les verrièresDe la maison que cliquetoient,Lors me sembloit que mes prièresExaussées d’elle sy estoient.

Когда же мне донесся в слухОттоль идущий звон стекла,Тогда мне показалось вдруг:Моим мольбам она вняла.

«Были ли вы уверены, что она вас заметила?» – спрашивает приор.

Se m’aist Dieu, j’estoye tant ravis,Que ne savoye mon sens ne estre,Car, sans parler, m’estoit advisQue le vent ventoit1309 sa fenestreEt que m’avoit bien peu congnoistre,En disant bas: «Doint bonne nuyt»;Et Dieu scet se j’estoye grant maistreAprиs cela toute la nuyt.

Я поражен был наипаче,С собой не в силах совладать:Мне показалось, не иначе,Повеял ветер – знак податьЕй, и она – меня узнатьСумев – шепнула: «Доброй ночи»;Бог весть о чем еще мечтатьЯ мог в течение сей ночи.

В ощущении такого блаженства он спал прекрасно:

Tellement estoie restauréQue, sans tourner ne travailler,Je faisoie un somme doré,Sans point la nuyt me resveiller;Et puis, avant que m’abiller,Pour en rendre à Amours louanges,Baisoie troys fois mon orillier,En riant à par moy aux anges.

Толь сильно духом я воспрял,Что на постеле не метался,Всю ночь златые сны вкушалИ до зари не просыпался;Пред тем же, как вставать собрался,Любви воздать хвалу желая,Три раза я поцеловалПодушку, от блаженства тая.

В момент его торжественного вступления в орден дама, которая пренебрегла им, лишается чувств, и подаренное им золотое сердечко, покрытое эмалью из слез, выпадает из ее платья.

Les aultres, pour leur mal couvrirA force leurs cueurs retenoient,Passans temps a clorre et rouvrirLes heures qu’en leurs mains tenoient,Dont souvent les feuillès tournoientEn signe de devocion;Mais les deulx et pleurs que menoientMonstroient bien leur affection.

Другие, налагая бремяНа сердце, боль свою скрывалиИ часословы всё то время —В руках же оные держали —С усердьем, ревностно листалиБлагих в знак помыслов своих;Но очи – слезы застилалиИ выдавали чувства их.

Когда же приор в заключение перечисляет его новые обязанности и, предостерегая, велит ему никогда не слушать пение соловья, никогда не спать под сенью «églantiers et aubespines» [«шиповника и боярышника»], но главное – никогда более не заглядывать в глаза дамам, стихи превращаются в жалобу на тему «Doux yeux» [«Сладостные очи»] с бесконечной мелодией строф и постоянно повторяющимися вариациями:

Doux yeulx qui tousjours vont et vienent;Doulx yeulx eschauffans le plisson,De ceulx que amoureux deviennent…

Doux yeulx a cler esperlissans,Qui dient: C’est fait quant tu vouldras,A ceulx qu’ils sentent bien puissans…1310

Нас очи сладостны в полонВлекут, пред нами появляясь,Тех согревая, кто влюблен…

О перлы сладостных очей,Сулящих: «Всё, когда захочешь», —Во власти коль они твоей…

Этот мягкий, приглушенный тон смиренной меланхолии незаметно проникает в любовную литературу XV столетия. В привычную сатиру с ее циничным поношением женщин вторгается совершенно иное, утонченное настроение; в Quinze joyes de mariage [Пятнадцати радостях брака] прежняя грубая хула в адрес женского пола смягчается тоном тихого разочарования и уныния, с жалостной ноткой, свойственной современным новеллам о супружеской жизни; мысли выражены бегло и второпях; разговоры друг с другом слишком нежны для дурных намерений.

Во всём, что касалось выражения любви, литература располагала многовековой школой, где были представлены мастера столь разного плана, как Платон и Овидий, трубадуры и ваганты, Данте и Жан дё Мён. Изобразительное же искусство в противоположность литературе оставалось в этой области всё еще на весьма примитивном уровне, и продолжалось это достаточно долго. Лишь в XVIII в. живопись только-только начинает изображать любовь с утонченностью и выразительностью, не отстающими от описаний в литературе. Живопись XV столетия еще не в состоянии быть ни фривольной, ни сентиментальной. Выражение лукавства пока ей неведомо. На портрете, написанном до 1430 г., неизвестный мастер изобразил девицу Лизбет ван Дювенфоорде; ее фигура наделена тем строгим достоинством, с каким изображали донаторов на алтарных створках. В руке же она держит ленту-бандероль со следующей надписью: «Mi verdriet lange te hopen, Wie is hi die syn hert hout open?» [«Кой уж год душа моя ноет, Кто мне сердце свое откроет?»]. Это искусство знает или целомудрие – или же непристойность; для всего, что находится между ними, оно еще не располагает выразительными средствами. О проявлениях любви говорит оно мало, не выходя за пределы наивности и невинности. Но здесь вновь следует вспомнить, что большинство из всего существовавшего в этом роде ныне утрачено. Было бы чрезвычайно интересно, если бы мы имели возможность сравнить с изображениями Адама и Евы на створках Гентского алтаря обнаженную натуру в Купальщицах ван Эйка или Рогира ван дер Вейдена, где двое юношей, ухмыляясь, подглядывают сквозь щелку (обе эти картины описаны Фацио). В Адаме и Еве эротический элемент, впрочем, не отсутствует полностью, и художник, изображая маленькие, высоко посаженные груди, длинные и тонкие руки и несколько торчащий живот, разумеется, следует канонам женской красоты того времени. Но как наивно он всё это делает, без малейшего стремления или умения создать обольстительный образ! – И всё же очарование должно было стать неотъемлемым элементом небольшой Ворожеи, отнесенной к «школе Яна ван Эйка»1311; в своей светелке девушка, обнаженная, как то и положено при ворожбе, пытается колдовскими чарами вызвать появление своего милого. На сей раз обнаженная натура предстает с той сдержанной чувственностью, которую являют нам обнаженные Кранаха.