Песнь моряка - Кен Кизи

повалиться на спину и подставить двум истеричным ораторам живот, лишь бы не драться. Но эти твари охамели настолько, что фактически цапнули его за подставленные гениталии – в нарушение любых международных кодексов собачьей чести, – и у Марли не осталось другого выхода, кроме как перекатиться обратно, встать на лапы и с видимой неохотой сломать две чистокровные, но невоспитанные шеи.

«А посему сегодня происходят не легковесные похороны бездельника, – строчил Альтенхоффен, – сегодня мы прощаемся с отцом-основателем Ордена Битых Псов, а также с гражданином, которого любило и почитало все наше куинакское общество».

Тому свидетельство – беспрецедентное число людей, пришедших на церемонию прощания со старым Марли. Альтенхоффен припоминал только одного усопшего, на чьи похороны собралась сравнимая по величине толпа, – прадедушку Тугиака. Но то событие имело такую длинную историю и сопровождалось таким хипежем, что сравнивать было просто нечестно. Прадедушка Тугиак пробыл на этой земле сто шесть лет до того, как кинуть кости, и еще пятьдесят четыре дня до завершения всех церемоний. Согласно инструкциям пра-родственников с обеих сторон, старого беззубого шамана промариновали в резном челне с эвкалиптовым маслом две полные луны. Немного потребовалось времени, чтобы о событии пронюхали даже в самых удаленных местах. Когда же наконец зажженные факелы на задней парковке «Первого национального банка „Морской ворон“» возвестили о последнем раунде этого обряда, там уже были представители трех главных телекомпаний, а пра, пра-адвокаты и пра-сочувствующие слетелись на вертолетах отовсюду, вплоть до Вашингтона, отдать дань уважения этому человеку.

Почти столько же народу явилось сегодня проводить в последний путь старого Марли, хотя после его смерти прошло меньше суток. Все Псы по традиции принесли с собой мешки из белой бумаги, чтобы бросить их в могилу. Многие сменили куртки «Охрана „Чернобурки“» на рубашки и галстуки. Большинство еще остававшихся в городе рыболовов тоже были здесь. Марли знали и любили в доках за дружелюбную ухмылку, которой он всегда встречал моряков, возвращавшихся с лова на своих лодках. Собралась отдельная толпа из клерков, торговцев и барменов с Главной – эти люди с любовью вспоминали умиротворяющее влияние, которое Марли оказывал на бродивших по Главной беспризорных барбосов. На задах шествия смутно клубились мальки, в большинстве знавшие пса только понаслышке – «собака Айка Салласа… покусала рок-фанатку», – а совсем сзади – небольшая, но уважительная киноделегация. Альтенхоффен узнал Николаса Левертова и его адъютанта, плюс режиссера Стюбинса, плюс нескольких разношерстных цац. Эта благочинная группа даже отказалась от своего лимузина – уважение их было настолько глубоким, что они поднимались на холм пешком и в скорбном молчании. Однако оделись они так тщательно, что трудно было не увидеть в их присутствии своего рода сатирическую постановку. Глаз старого призрачного режиссера закрывала серая шелковая повязка в тон аскотскому галстуку. Кларк Б. Кларк был без жевательной резинки и в длинных брюках вместо серферных шорт, а цацы нарядились в одинаковый траур: черные костюмы, черные фетровые шляпки, вуали – все дела.

Но Левертов выбивался даже из этого ряда. Черная лента, которую он повязал на рукав своего белого плаща, была длиной в несколько ярдов и хвостом волочилась за ним по пыли. В этой необрезанной длине чувствуется некая определенность, подумал Альтенхоффен. А еще больше – в этом плаще. Сменив пару очков на другую с более близким фокусом, Альтенхоффен замедлил шаг у большого камня, чтобы посмотреть вблизи, не повелся ли кто-нибудь из Братьев во Псах на этот предположительно пародийный наряд Левертова и его холуев. Айк Саллас был явно не в том настроении, чтобы оценить претенциозный кладбищенский юмор киноклоунов. Особенно если вспомнить слова Грира. Когда вчера вечером тот заглянул в контору «Маяка» с объявлением о похоронах, чуткий к новостям нос Альтенхоффена сразу унюхал неладное.

– Волнуюсь я за друга Айка, Бедный Мозг. Боюсь, он подцепил трясучую паранойю. Не колется, скута не пьет, не нюхает, а вот гляди ж ты, все одно подцепил.

– Айзек Саллас – трясучку? Не может такого быть, Эмиль. Айзек Саллас всегда был чистый Гибралтар. – Понизив голос, Альтенхоффен указал на заднюю комнату, где Билли спешно отправлял свой последний факс: – А по сравнению кое с кем Айк – вообще Эверест. Однако, – он достал блокнот, – паранойя, говоришь? Еще бы немного подробностей?..

Под профессиональным нажимом Альтенхоффена Грир перечислил опасения, которые Айк выражал, имея в виду Левертова и все, чем тот занялся в своем родном городе, – мол, Айк подозревает, что цель предприятия вовсе не кино и даже не деньги… а месть! Мозг Уэйна не замер. Это не новость. Много народу высказывало подобные опасения, в том числе и он сам. Затем Грир рассказал, как Айк распсиховался, когда они нашли пса.

– «Это Левертов», – орет. Я никогда не слышал, чтоб он так орал. Он еще думает, что Левертов прихлопнул Омара Лупа и его близнецов – хочет обобрать семейство до нитки.

На этом месте зазвонил звоночек. Правда или нет, но в голове уже крутился заголовок: «КИНОМАГНАТ УБИВАЕТ СОБСТВЕННОГО ТЕСТЯ. Надежный источник опасается худшего».

Вот почему он с такой быстротой напечатал и разослал объявления, явился на кладбище с двумя блокнотами и носился теперь кругами, как голодный паук. Он любил сплетни, получив эту любовь по наследству: в жилах Уэйна Альтенхоффена текла кровь поколений, что без малого сотню лет прокачивали сквозь Куинак и окрестности чернила журналистского любопытства. Настоящего любопытства, а не притворного интереса модных амбициозных репортеров. Семейство Альтенхоффен выпускало «Маяк бухты», с тех пор как на землю Куинака ступил с «оливетти» под мышкой их первый носатый предок, прибывший из дохолокостовой Германии. Первые «Маяки» печатались на машинке снова и снова через пять копирок. Они продавались за один цент и всегда начинались с цитаты из Библии: «Что холодная вода для истомленной жаждой души, то добрая весть из дальней страны»[71] – сверху, на первой странице, это было кредо газеты. Неписаное кредо, передававшееся из поколения в поколение, лежало ближе как к сути дела, так и к сердцевине семейной философии Альтенхоффенов: «Не горькая правда, не лживый елей, а слухи и сплетни – единственный клей, что город спасет от распада». И этот материал обещал быть воистину клейким – намертво: «Местный культовый герой связывает исчезновение многократного и прославленного чемпиона по кеглям с деятельностью киноантрепренера». Тут вам и клей, и пиар.

Натянув на нос очки для средней дальности, Альтенхоффен выглянул из-за базальтовой скалы, под которой зияла могила для Марли. Трудно было сказать, заметил ли Айзек Саллас появление Левертова и его костюмированной бригады. Его лицо было непроницаемым, как профиль на старой монете. Из мимики Айка можно было только понять, что, как и многих