Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд

пестрели надписями и неведомыми символами, несколько лампочек на потолке были разбиты, здесь никогда никто не останавливался, разве что возле киоска «Нарвесен» посреди перехода, где я каждое утро покупал газеты. Мы прошли мимо него, вышли с противоположной стороны и побрели к центру.

– Давай вон там свернем направо и пойдем дальше? Там симпатичной район, – предложил Эспен.

– Давай, – согласился я.

Улица заканчивалась больницей, которая светилась всеми своими окнами в расстилающемся у подножия гор тумане. Совсем рядом предусмотрительно разбили большое кладбище, чтобы больные с ходу уяснили, что они не вечны.

Мы молча шагали рядом. Эспен ничего не говорил, я тоже.

– Не знаю, с чего начать, – произнес наконец Эспен. – Во-первых, я хотел спросить, не для подростков ли этот роман.

Внутри у меня все оборвалось.

– Для подростков? – переспросил я. – Почему?

– Интонация своеобразная, – ответил он. – То, как герои говорят. Но подростковые романы – это отлично!

Я молча смотрел на мокрый асфальт впереди, на отблески света на нем.

– Там и хорошего много, – продолжал он, – описания природы мне очень понравились.

– Но? – спросил я.

Эспен коротко глянул на меня.

– Но, на мой взгляд, целостности нет, – сказал он. – Чего-то не хватает. Непонятно, почему из всех сюжетов выбран именно этот. Если попросту, искры нет.

– А язык? – спросил я.

– Увы, – ответил он, – но он никакой. Безликий. Мне ужасно неловко такое говорить, лучше бы я тебя похвалил. Но не могу. Так не годится.

– Я рад, что ты откровенен, – сказал я. – На такое мало бы кто решился. Другие покривили бы душой и сказали, что им нравится. А тебе, черт возьми, хватило смелости. Спасибо.

– Но роман совсем не плох, – добавил Эспен. – Дело вообще в другом. Просто, по-моему, из того, что у тебя есть, ты смог бы вытянуть побольше.

– Думаешь, это возможно? Поработать и как-то его улучшить?

– Почему бы и нет, – ответил Эспен, – но это большая работа. Может, проще начать с чистого листа.

– Даже так…

– Да, к сожалению. Мне правда неприятно все это тебе говорить. Я из-за этого весь день себя жру.

– Наоборот, хорошо, что сказал. Я рад. Ты прав, знаю. Я все время чувствовал. Даже хорошо, что кто-то это подтвердил. Не переживай.

– Слава богу, что ты это так воспринимаешь, – сказал он.

– Ну конечно, зачем стрелять в вестника?

– Одно дело сказать, другое – если ты правда так считаешь. Люди обычно реагируют очень болезненно. Обижаются. Ну да ты-то знаешь, ты год в академии учился.

– Ага, – сказал я, – но мы друзья. Ты искренний, и я знаю, что никаких задних мыслей у тебя нет.

Дальше мы шагали молча.

Я сказал правду. Он повел себя храбро, я могу на него положиться. Однако я все же расстроился. Моя последняя надежда испарилась. Ничего лучше я написать не способен.

Дома я выкинул листки, которые давал Эспену, в мусорное ведро и стер файл с дискеты. У меня оставалась лишь курсовая. «Концепция интертекстуальности на примере романа Джеймса Джойса “Улисс”» – так она теперь называлась.

* * *

Больница Саннвикен находилась неподалеку от центра, у самого подножия горы. Корпуса были массивные, монументальные и внушительные, как и все здания тогдашней эпохи. Я вышел из автобуса и зашагал вверх по склону. Надо мной в тумане светились окна. Побродив между корпусами, я наконец нашел нужный.

Фактически собеседование состояло в том, что сотрудница записала мои данные, проверила, в каком отделении наиболее острая нехватка персонала, позвонила им, назвала мое имя, положила трубку и посмотрела на меня.

– Можешь завтра на смену заступить? После обеда?

– Да, отлично, – обрадовался я.

– Если все пройдет хорошо, а наверняка так и будет, потом тебя и на другие смены поставят. Если, конечно, ты захочешь.

– Спасибо большое. – Я встал.

– Не за что, – бросила она и углубилась в лежащие перед ней бумаги.

* * *

На следующий день после обеда я вышел из автобуса на той же остановке и с колотящимся сердцем направился к корпусу, где мне предстояло работать. Когда я заглянул в комнату для персонала, худенькая рыжеволосая женщина лет тридцати пяти с чуть детским лицом встала и подала мне руку. Женщину звали Эва. За ней маячила другая – голубоглазая блондинка, загорелая и пышнотелая, лет тридцати. С роскошной грудью, успел я заметить краем глаза. Здоровая и, похоже, нагловатая, судя по тому, что она явственно подразумевала, когда, разглядывая меня через сдвинутые на самый кончик носа тоненькие очки, заметила:

– Ого, на этот раз нам прислали красивого мужика.

Я покраснел и, чтобы это скрыть, снял дождевик, подставил чашку под кран термоса, раз-другой нажал на кнопку, поднес чашку ко рту, отхлебнул кофе, весь в пузырьках и пене, уселся и непринужденно улыбнулся.

– Смутила я тебя? – спросила женщина. – Я не хотела, извини. Я такая. Что думаю, то и говорю. Меня, кстати, зовут Мари. – Она серьезно посмотрела на меня.

– Ты его, беднягу, совсем запугала, – сказала Эва.

– Нет-нет, – отмахнулся я, – и не такое видали.

– Это хорошо, – сказала она, – нам нужны помощники. Я – завотделением. И у нас тут сильная текучка. Да, старички тоже есть, но на смены по выходным часто никого не найти.

– Правда? – Я отхлебнул кофе.

В помещение вошел бородатый мужчина под тридцать, с тощими руками и ногами, в очках и левацкого вида. Звали его Оге, и он сел рядом со мной.

– Студент? – спросил он.

Я кивнул.

– Что изучаешь?

– Литературоведение, второй курс.

– Да уж, тут это тебе не пригодится, – сказала Мари, – у нас были геологи, архитекторы, историки, социологи, художники, политологи, антропологи, всякой твари по паре. Большинство увольняются, едва найдут что-нибудь получше. Но некоторые остаются. Верно, Оге?

– Это точно, – подтвердил Оге.

– Как докуришь, пойдем со мной – покажу тебе тут все и расскажу, что делать, – сказала Эва, – а я пока пойду лекарства подготовлю.

Я спохватился: не стоило начинать с курения. С другой стороны, смена у меня только через десять минут. Мари села заполнять журнал. Оге встал и вышел, я – за ним: рядом с Мари меня будто било током.

* * *

В отделении многое оказалось устроено так же, как и на моей летней работе, только обитатели отличались, здесь они именовались пациентами и были теснее связаны с персоналом. Но атмосфера была более гнетущей, а молчание напрягало сильнее. Больные стояли, раскачиваясь из стороны в сторону, перед окнами, сидели на диванах и курили одну сигарету за другой, безвольно лежали на койках. Большинство из них поступили сюда давно. До меня почти никому из них дела не было – подумаешь, новенький, они к таким привыкли.