Падение царского режима. Том 2 - Павел Щёголев

Щегловитов. — Мне казалось, все-таки характеристика должна быть дана… Это не есть, конечно, основание требовать отчета, — с этим я совершенно согласен. Требовать отчета нельзя… Но во всяком случае можно пользоваться ревизией для характеристики деятельности того или другого судьи и материала, который получается из обозрения делопроизводства…

Председатель. — Простите! Будем юристами: закон не знает слова «характеристика»… Закон уполномачивает вас, как генерал-прокурора, при посредстве известных судебных коллегий, преследовать цели законности: отнюдь не характеристики, а — законности. А вы посылаете людей, чтобы они рассматривали приговор, и как член Комиссии уже обратил ваше внимание, в ряде случаев было с вашей стороны указание проверить немотивированный приговор. Таким образом, министр юстиции посылает ревизора сопоставить результаты судейского убеждения — этот приговор, который не мотивирован, с данными предварительного следствия.

Щегловитов. — Ведь эти приговоры по политическим делам с сословными представителями постановляются немотивированными в части, касающейся фактической оценки обстоятельств дела; а в отношении юридическом, в отношении применимости того или иного закона карательного, по разъяснению сената, мотивировка требуется…

Председатель. — Вы ранее изволили утверждать нечто другое. Мы, как юристы, говорили языком юристов. Когда мы говорим о соответствии приговоров обстоятельствам дела, то мы знаем, что такое обстоятельства дела, и знаем, что в понятие обстоятельства дела не входят нормы закона. Не правда ли?

Щегловитов. — Да.

Соколов. — Г. Щегловитов, были ли с вашей стороны какие-нибудь распоряжения, основанные на подобных ревизиях? Какая судьба постигла членов палаты, которые были вашими чиновниками обревизованы?

Щегловитов. — Если бы вы могли назвать отдельных лиц, я мог бы ответить определенно.

Соколов. — Не было ли случаев переводов, удаления, устранения судей?

Щегловитов. — С их согласия…

Соколов. — Конечно! Вы по закону не могли иначе действовать… Но весьма часто, как мы могли видеть в случае с Максимовичем, это согласие вынуждалось. Чину судебного ведомства указывалось на известные неприятные последствия, если он не выразит своего согласия. Вы не можете в вашей памяти восстановить подобные случаи? Я думаю, что их не так уже много было — этих случаев перемещения или удаления членов судебных палат, вызванных недостаточной их строгостью по политическим делам.

Щегловитов. — В самом начале я объяснил, когда мне был предложен общий вопрос, касающийся несменяемости судей, что были исключительные совершенно случаи, когда мне приходилось, так сказать, путем личных уговоров, склонять того или другого судью на изменение его служебного положения…

Соколов. — Я теперь спрашиваю, в какой связи это склонение находилось с отчетами ревизоров?

Щегловитов. — Могло быть…

Соколов. — Ну вот! Не вспоминаете ли вы случаев определенных, когда именно члены судебных палат подвергались этому склонению с вашей стороны после отчетов ваших чиновников?

Щегловитов. — Сейчас я затрудняюсь припомнить…

Соколов. — Эти чиновники были товарищи министра или директора и вице-директора департаментов?

Щегловитов. — Были директора или вице-директора…

Соколов. — Деятельность членов судебной палаты ставилась в зависимость от взглядов и отчетов вице-директора или директора?

Щегловитов. — Члена консультации.

Соколов. — Так.

Председатель. — Разрешите вам поставить такой вопрос. Вы изволили сказать, что вы заботились о том, чтобы судьи постановляли строгие приговоры. Мне хочется спросить вас, как преподавателя права, как лицо, выступавшее в литературе: как представляете вы себе строгость приговора судьи? Ведь мы с вами, я думаю, оба стоим на той точке зрения, что приговор судьи есть дело его непосредственного убеждения: — результат проверки всех данных, результат выводов, к которым он пришел из развернутого перед ним непосредственно на суде жизненного случая… Как же могут контролировать судью министр юстиции, лицо, стоящее бесконечно далеко от всей сложности этого жизненного случая, — или посланный им заезжий человек-ревизор, не присутствовавший при развертывании этой жизненной картины? Как может он, ваш ревизор, и как можете вы, в качестве юриста, считать мыслимым контролировать: строгий ли постановлен приговор или мягкий?

Щегловитов. — Мне казалось, что в резких случаях это возможно…

Председатель. — То-есть?

Щегловитов. — Т.-е., когда при данных, более или менее не подлежащих сомнению, выносится тем не менее оправдательный приговор. Вот я и говорю: в таких резких случаях расценка возможна и допустима…

Председатель. — Но позвольте: что такое для юриста — не подлежащие сомнению данные? — для юриста, который не присутствовал на суде, не провел судебного следствия, который не просидел за судейским столом? Я еще понимаю, вы едете на процесс Павловских сектантов: перед вами развертывается вся картина; вы не разделяете мнения суда, который жестоко карает. — Здесь вы можете говорить о том, что этот приговор строг, что вы бы другой вынесли… Но чиновник или даже сенатор, post factum посланный в разъезды по Российскому государству, — не причиняет ли такой ревизор громадного вреда делу правосудия, отваживаясь судить судью? Мы просим вашего объяснения, как министра юстиции: интересно выслушать, как вы себе представляете этот вопрос?

Щегловитов. — Мне кажется, все-таки, о каждом судье, и не участвуя и не присутствуя при судебном рассмотрении тех дел, которые протекали в деятельности этого судьи, все-таки всегда можно составить себе представление, что это — мягкий судья, что это — строгий судья, или — нечто, так сказать, индиферентно относящееся, не поддающееся определенной характеристике, лицо… Ведь понимание возможно: мы такие оценки постоянно встречаем. Вот мне и думается, что в этих уловимых рамках характеристика возможна…

Председатель. — Но вы не находите, что эта характеристика, во всяком случае, не дозволена лицу, стоящему на точке зрения законности и наблюдения за законностью?

Щегловитов. — Да ведь для министра юстиции нужна же характеристика? Ведь он должен же знать своих судей…

Председатель. — С точки зрения того, законно ли они судят?

Щегловитов. — Да, если хотите: в широком смысле — закон обнимает собой правильную расценку обстоятельств дела…

Председатель. — Вы чувствуете себя в состоянии проверить правильность этой расценки?

Щегловитов. — Я указывал, что только в грубых случаях это уловимо, а не в случаях, где дело сводится к оценке более тонких, филигранных обстоятельств дела…

Председатель. — Что же при этом вы считаете грубыми случаями?

Щегловитов. — Когда совершенно установлен состав преступления.

Председатель. — А может быть факты пролетели на судебном следствии и исчезли?… Может быть, бесследно исчезли именно те факты, на основании которых правильно предположены юридические нормы и установлена степень виновности?

Щегловитов. — Все-таки в протоколе есть отметки: они представляют данные, согласные или несогласные с предварительным следствием…

Председатель. — В протоколах суда с сословными представителями и таких данных нет.

Соколов. — Вы уже сообщили нам, что вы следили за строгостью судей… Вам известно, что за время вашего министерства судебные санкции повысили свою строгость? Что по целому ряду статей, где раньше выносились приговоры со ссылкой на поселение, стали применяться, в особенности в провинциальных палатах, каторжные работы? Что по 102 статье раньше никогда не выносились каторжные работы, а за время вашего министерства каторжные работы все чаще и чаще применялись?

Щегловитов. — Я думаю, что за время моей деятельности изменение последовало в смысле увеличения числа обвинительных актов; но в отношении усиления строгости — я думаю, что статистика едва ли подтвердит этот факт…

Соколов. — А чем вы объясняете увеличение числа обвинительных приговоров?

Щегловитов. — Во-первых, изменением личного состава, о котором была уже речь раньше, а затем количеством возникавших дел. Ведь, собственно, идея судебного рассмотрения политических дел начинается только с 1904 года, а в 1906 году истекло всего два года моей деятельности, как министра юстиции.[*]