Великая война. Верховные главнокомандующие - Юрий Никифорович Данилов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Каковы же были последствия возглавления армии Государем? Наступление неприятеля было остановлено. Опасный прорыв в стыке Северного и Западного фронтов был затянут. Зимой 1915–1916 гг. войска отдохнули, были приведены в порядок, получили снабжение. Весной 1916 г. начался переход в частные наступления. Была возвращена значительная часть утраченных земель, в том числе и неприятельских. Противнику были нанесены чувствительные удары. Во внутреннем управлении приведенные в действие производительные силы страны дали армии к весне 1917 г. изобильное всестороннее снабжение.
«Оставаться на своем посту, давить огромным весом на растянутые германские линии», – вот чем в своих записках ограничивал [У.] Черчилль наши задачи в составе коалиции на весну 1917 г. Но мы были готовы, полностью готовы, – числом людей, их духом, снабжением, снаряжением, тяжелой артиллерией и флотом, – к неизмеримо большему. Мы были готовы к наступлению, к победе. И эта готовность армий была достигнута за время возглавления их Императором Николаем II. С революцией исчезла сама возможность победы. Исчезла и возможность счастья России.
С. Д. Позднышев[365]
Государев смотр[366]
Месяц плывет по ночным облакам. Кругом тишина, дремлет Ванвский парк; в прозрачном сумраке вдали холмы Шатийона. Ровной волной доносится гул огромного города. Париж горит в бесчисленных огнях. У раскрытого окна я перелистываю пожелтевшие сухие листы старой тетради. Выцвели страницы, потускнели и стерлись карандашные строчки. Скользят глаза и как бледные тени встают, иногда почти неживые, давно позабытые картины былой жизни – события Великой войны.
Все прошло, отшумело, умерло, и нет уже больше тех чувств, что волновали тогда; нет тех людей, что жили, горели, страдали и, так же как я, не думали вовсе о смерти, хотя она кружилась вокруг. Четверть века назад, как началась эта страшная полоса жизни. Стояла такая же тихая звездная ночь. В тенистых лесах, что на десятки верст окружали наш полк, была мертвая, зачарованная темень и тишь. И сладко было, и жутко было в сонном дремотном старом лесу.
«Всадники, други в поход собирайтесь, Радостный звук вас ко славе зовет…»[367] – пели в ту полночь медные трубы марш войны, гимн победы. Мир произнес страшное слово «война» и не узнал себя на другой день. Помню живо и мучительно больно только первую кровь и первую смерть. Потом… Потом было много крови и тысяча мертвых. «За Царя и за родину и смерть принять».
Шелестят желтые сухие страницы. Бегут перед глазами неровные строчки. Не все разбираю – стерло их время; не все понимаю, как будто читаю чужие записки не о своих переживаниях. Но вот твердым почерком, крупными буквами, посередине страницы: «Отчего у Государя было такое грустное лицо и такая скорбь в глазах?» И почти мгновенно вспыхивает на экране памяти (мы помним все яркое сильнее) последний смотр Государев.
«Апрель. Весна. Горячее солнце жжет с бездонного, помолодевшего голубого неба. Распустились вербы, поля покрылись зеленым, изумрудным ковром. Завтра утром идем на смотр Государев. Сегодня чистились и приводили себя в порядок. Мои офицеры и казаки находятся в приподнятом, возбужденном настроении. Это заметно, с каким старанием казаки наводили лоск на седла и уздечки и с каким усердием чистили лошадей и даже терли копыта и подковы.
Прапорщик Чекин сказал восторженно: “Господин есаул, для меня – это будет самый светлый день. Увидеть в лицо Государя – это большая такая радость. После этого и умереть можно. Но прежде, конечно, – подвиг, и беленький крестик на грудь…” У Чекина тонкие черты юношеского свежего лица; чуть-чуть пробивается на губах золотистый пушок. Он еще почти мальчик, вчерашний кадет, и глаза блестят у него по-мальчишески. Он из военной семьи, и все военное для него величественно и свято.
– Георгиевский крест получить неплохо, – солидно баском резонерствует другой мой офицер – прапорщик Оленин. Он гимназист, плотнее и стройнее Чекина, и потому кажется старше, хотя они однолетки.
– Я беленький крестик хочу носить сам. Не дурно, конечно, и деревянный – в степи, на могилу, да об этом я не думаю. Об этом позаботятся другие…
К югу от города Хотина вдоль шоссе на Новоселицу раскинулось широкое, твердое, непаханое поле. С утра сюда стекались войска. По всем дорогам из окрестных деревень шла твердым шагом царица полей – пехота в серых шинелях, сверкая на солнце штыками, суровая и загадочная. Тут же громыхала тяжестью колес артиллерия, и легким аллюром двигалась стройная конница – 3-й корпус графа Ф. А. Келлера.[368] А в небе стрекотали, кружась, аэропланы. И чем больше серело ожившее обширное поле и покрывалось христолюбивым российским воинством, там сильнее нарастало чувство какого-то неизъяснимого, возбужденного, дикого восторга. Вероятно, под влиянием таких вот именно чувств фельдмаршал [А. В.] Суворов[369] пел петухом и в упоении кричал своим чудо-богатырям: «Помилуй Бог, братцы, – мы русские!»
Войска были построены покоем. Южный фас занимала конница. Всего, надо думать, здесь собралось до ста тысяч людей. В одиннадцать часов прибыл Император. На правом фланге пехоты заиграли встречный марш, потом загремело могучее солдатское «ура». И по мере того как Государь объезжал строй, увеличивался этот победоносный, неистовый крик. Скоро он достиг огромной потрясающей силы; десятки тысяч людей кричали непрерывно, с разливом: «Ура-а-а-а!!!» Государь ехал шагом на белой лошади. Сзади за ним следовала блестящая, многочисленная свита. Тут был желчный и сухой генерал Брусилов, белый как луна генерал [П. А.] Лечицкий, высокий великан в высокой сибирской папахе граф [Ф. А.] Келлер, розовый и благообразный граф [А. А.] Баранцев – командир 2-го корпуса и с десяток других военачальников, которых я не знал.
Лицо у Государя было нездоровое, утомленное, озабоченное и, показалось мне, печальное. Своими прекрасными глазами он внимательно смотрел на каждого из нас, как будто читал нашу судьбу, как будто заглядывал каждому в душу. И под действием этих лучистых, ласковых Государевых глаз в душе творилось что-то необыкновенное, большое и прекрасное. В ней поднимались самые высокие, чистые и благородные чувства: горячая любовь к своему Царю, жажда великого подвига во имя Царя, во имя Родины.
«Сильный, Державный, Царствуй на славу нам, Царствуй на страх врагам, Царь Православный. БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ». Пела душа, пело сердце, пело все существо. И когда я взглянул потом на Чекина,
