Падение царского режима. Том 5 - Павел Щёголев

Председатель. — Да, это общий очерк взаимоотношений между советом и Протопоповым. Но не можете ли вы указать нам важнейшие политические вопросы, которые ставились в совете министров Протопоповым, как министром внутренних дел, и обрисовать политическое отношение к этим вопросам как министра внутренних дел, так и самого совета министров?

Покровский. — Я опять-таки повторяю, что в совете министров было мало политики. Но вот один из наиболее серьезных вопросов — это вопрос о созыве Думы 12 января, после ее предпоследнего роспуска. По поводу этого созыва, — кажется, 6 или 3 января, — было заседание совета министров, в котором Протопопов, развивая свою необыкновенную теорию политических течений в России, высказывался за то, что надо отложить созыв Думы возможно дальше. Он говорил — с 15 февраля и даже о марте.[85] И вот тут действительно с ним был длинный разговор. По этому поводу многие возражали ему самым решительным образом. Образовалось три мнения: одно мнение за созыв Думы 12 января, как это было обещано, другое, крайнее мнение, — за созыв ее 14 или 15 февраля и среднее — не то за 25, не то за 31 января, — почему именно в это время, я не могу отдать себе отчета. В конце концов Протопопов, в сущности, одержал верх в этом деле. Его мнение было принято. Дума была собрана 14 февраля. Вот по этому поводу действительно развивались большие общие суждения.

Председатель. — Будьте добры изложить эти суждения. В чем состояло мнение самого Протопопова?

Покровский. — Насколько я помню, он высказывался по этому вопросу дважды: один раз в январском заседании, а затем в заседании 25 февраля, причем повторял ту же самую теорию. Я бы очень затруднился точно передать вам, что он говорил. Достаточно вам сказать, что тогда, 25 февраля, он повторил эту теорию так, что это не было новым для нас, и тем не менее несколько лиц, сидевших тут, слушая его, переглянулись и спросили друг друга: «Вы что-нибудь поняли?». И мы здесь же сказали друг другу, что ничего не поняли. Изложить вам точно то, чего нельзя было хорошо понять, довольно трудно. Это очень сложная теория, сочиненная, вероятно, кем-нибудь другим, — может быть, каким-нибудь мудрецом или каким-нибудь государственником. Во всяком случае, это очень сложно, так что если я буду передавать, то боюсь, что, может быть, навру.

Председатель. — Хотя я и согласен с вами, что очень трудно изложить то, чего нельзя было понять, но попытайтесь, пожалуйста.

Покровский. — Насколько могу припомнить, у него выдвигалась идея двух каких-то течений: если не ошибаюсь, — революционного течения и оппозиционного течения, причем революционное течение изображается рабочими учреждениями и вот этими разными советами рабочих депутатов, анархистами, социалистами и проч., а оппозиционное — общественными элементами, с Государственной Думой во главе. И вот революционное течение втекает постепенно, по его мнению, в оппозиционное, так что в результате нельзя уже опираться и на эту оппозиционную часть, потому что она, так сказать, совпадает постепенно с революционной частью и стремится к власти. Оппозиционная часть самой Думы постепенно сливается с революционным течением; идея о захвате власти является и у нее, и она будет пользоваться всякими случаями, чтобы захватить эту власть, а потому следует бороться с этим самыми решительными средствами, надо распускать Думу. Вот какое течение мысли было у него, — приблизительно так. Но поручиться вам, что это точно, что это верно, я не могу. Может быть, если вы его спросите, он скажет вам: «я ничего подобного не говорил» — и я не в состоянии буду опровергнуть его.

Председатель. — При этом фигурировало какое-нибудь графическое изображение, схема?

Покровский. — Совершенно верно, тут применялось какое-то графическое изображение, схема. И вот тут, на всем этом, у меня возникло сомнение в состоянии его умственных способностей. Я стал думать, что, вероятно, он не в ладах с самим собой и что этим-то все и объясняется, а в данном случае это проявилось наиболее ярко, потому что он начинает нести околесину, которую уже трудно понять, и в этой околесине у него мелькает какая-то необыкновенная идея. Другая сторона дела, которая, мне кажется, тоже характеризует неполную его нормальность, заключается в том, что он, повидимому, преувеличивал свои силы. Он считал, что правительство имеет власть неограниченную, что совершенно нет предела этой власти, — так громадна сила правительства по сравнению с этой вот оппозиционной частью, и вследствие этого он может делать все, что угодно. Я извлекаю это уже не из его собственных суждений в совете министров, а из слов одного из его секретарей, который сказал мне это, причем ссылался на его слова. Если вы сопоставите все это вместе, то у вас получается картина какой-то мании величия, — человека, который, попавши на высоту министра внутренних дел, что-то вообразил о себе. Он никогда не был в администрации, не был облечен властью и тут как-будто немного запутался и шарахнулся в сторону. Он был в блоке, потом сильно дернул вправо и, как всякий ренегат, хотел быть более правым, чем сами правые. Такое впечатление на меня он производил, и другие тоже выносили такое впечатление. От совместной с ним работы, то-есть не работы, а от общения с ним, я тоже вынес впечатление, что есть в этом человеке что-то совершенно ненормальное. Так, например, когда он был в Думе, он всегда был со мной в самых ласковых отношениях, — как и со всеми людьми, чрезвычайно ласков был всегда. В первое время после того, как он стал министром, эта ласковость продолжалась в высшей степени. Затем были все поводы прекратить ее, потому что он отлично знал мое мнение о нем, которое я высказывал и открыто и закрыто — там, где это было, может быть, наиболее неприятно ему. Он хорошо знал это, и я этого никогда не скрывал. И тем не менее, в совете министров, пользуясь тем, что он сидел там рядом со мною, он меня облапливал, лез на меня. Все это действия человека, находящегося не вполне в здравом уме. Или возьмем его обращение к Родзянке на приеме 1 января в Царском Селе. Это тоже акт не совсем нормального человека; после того, что у него было с Родзянкой, он полез к нему, и они чуть не переругались, и после этого он ничего, — как с гуся вода! Все это показывает какую-то неправильность мышления, какую-то ненормальность. И вместе с тем то, что он воображает о своем могуществе, о своих силах, совершенно не соответствует действительности.

Председатель.— Скажите, что же он вносил в совет министров в смысле политики? Для вас было несомненно то, что несомненно было, повидимому, и для всей России, а именно, что он шарахнулся вправо. Но в чем выражались его взгляды, которые он проводил в совет министров,[86] шарахнувшись вправо?

Покровский. — Хотя бы в этих графических рассуждениях.

Председатель. — То-есть в непримиримом отношении к оппозиции?

Покровский. — В непримиримом отношении к общественным организациям, к оппозиции, ко всякому общественному проявлению. Это было у него совершенно ясно и подчеркнуто, — настолько, что он, так сказать, прямо огорошивал всех прочих. Даже самые консервативные — и те не могли выдержать этого тона, этой манеры, этих воззрений. Довольно вам сказать, что А. Ф. Трепов, человек несомненно правых убеждений, и тот не выдерживал, совершенно не выносил этого. Потом я знаю, что и кн. Голицын, — человек мягкий, спокойный, готовый примириться с какой угодно резкостью, — тоже не выносил его в конце концов и решительно желал сбыть его как-нибудь из совета министров. Это несомненно. Я думаю, что они знали также и ходы его какие-нибудь боковые, которыми он пользовался, чтобы поддержать свое влияние.

Председатель. — То-есть, через посредство Распутина?

Покровский. — Вероятно. Так считалось.

Председатель. — Этого он сам не отрицает.

Покровский. — Все вместе взятое не вызывало к нему никаких симпатий. В совете министров он не пользовался большим успехом. Я думаю, достаточно того, что ему прямо сказали: «уходите».

Председатель. — К его предложениям и рассуждениям не было серьезного отношения?

Покровский. — Нет. В совете министров он держал себя чрезвычайно скромно: обыкновенно приходил, молчал, говорил иногда какие-нибудь фразы по такому вопросу, как созыв Думы, выступал по этому поводу, как я уже сообщил, со своими обширными суждениями и с этим графическим методом… А в общем он не выступал как-нибудь особенно заметно.

Председатель. — А по отношению к Государственной Думе не пытался он занять более крайнюю позицию — в смысле поворота назад, в смысле не только перерыва занятий, но роспуска Думы?

Покровский. — Нет, этого я ни разу не слыхал.