Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Жить надо, Федор Евсеич…
– Ведь у тебя дети есть?
– Как же: старший, Васька, – вот какой лоб, а потом девчонка Клепатра, подросточек.
– И тоже в тебя, значит, отчаянные?
– В самый раз!.. Особливо Васька… Ему в прошлом году надо было солдатчину отбывать, а он объявил начальству, что у него от рожденья кость жидкая и становая жила не действует…
– Ишь ты… а? Тоже удумал. В родителя, значит, пошел.
– Я уж и сам не рад. Как-то меня чуть не побил… Пришел утром с похмелья и денег требовать начал.
– Правильно… А дочь?
– Клепатра-то? Ну, ту я пристроил к хорошей должности… Мне одной генеральше приходилось голову брить, значить, доктор велел. Ну, познакомился… Потом пуделей у нее каждую весну в львиный образ стригу. Как-то разговорились, она и взяла Клепатру в няньки к пуделям. Значит, должна, напримерно, водить их гулять по два раза каждый день, а потом, главное, играть с ними, чтобы не скучали и не выли зря. Три рубля жалованья Клепатра получает и всю одежу.
– Так, устроился ты на отличку, Пал Митрич. Жена-то померши?
– Нет, жива, только мы с ней на господский манер: я – сам по себе, а она – сама по себе.
– Чем же она живет?
– А кто ее знает… По кухарочной части раньше служила.
– Так, так… А твой Васька чем занимается?
– Ну, этот на все фасоны: и лакеем у господ служил, и фициантом, и в поварах, и по летам ягоды продавал на дачах, с мороженым ездил, егерем состоял, кондуктором на конке, извозчиком, – нигде не уживается по своей отчаянности. Ему слово, а он два… Такой уж родился, а что касаемо словесности, так и меня за пояс заткнет.
– Так, так… Значит, фасонистый твой Васька.
Подумав немного, старик прибавил:
– А ты бы его, фасона, за виски… да в одно ухо, да хорошую проволочку, да в морду… а? Да прямо по зубам, да еще раз по зубам… Не забывай, мол, родительскую хлеб-соль! Да по загривку, да по скулам, да под микитки, да в волостное, чтобы там еще старички хорошенько поучили.
– Никаких у нас старичков не полагается, – уныло ответил Павел Митричь. – У нас участок, а в участке еще отца же и завинят: зачем делаешь неприятность родному сыну. Очень даже просто.
Увлекшись своей идеей ученья, Федор Евсеич вскочил и заходил по сойме, как поднятый из берлоги медведь. Могучая стариковская грудь от волнения тяжело поднималась, глаза горели. Остановившись перед парикмахером, старик заговорил:
– А ежели разобрать, так сам ты во всем виноват, Пал Митрич… Каков ты есть человек, ежели разобрать? И вся твоя отчаянность – так плюнуть да и растереть нечего. Набаловал парня, вот он и задурил… Ты его пошли ко мне на Сясь, так я из него всю дурь вышибу.
Павел Митрич конфузливо присмирел и только моргал жалко глазами. Дядя был прав, и Васька был прав. Деревенские правильные слова били Павла Митрича прямо по голове, как бьет чугунная баба по голове деревянную сваю.
«Эк его взяло, – думал отчаянный человек, не зная, куда деваться. – Еще меня же поколотит, старый черт».
Оставалось одно – спасаться бегством. Павел Митрич вынул свои серебряные часы и деловым тоном проговорил:
– Ух, как я опоздал. Растерзает меня хозяин.
– Вот так отчаянный человек! – засмеялся Федор Евсеич. – Хозяина испугался…
Павел Митрич окончательно сконфузился. Но, взглянув на Цепной мост, он радостно проговорил:
– Да вон он, Васька мой отчаянный, бежит по мосту и тычет барыне прямо в нос букет ландышей. Ах, прокурат!.. На вербе вот как торговал американским чертом и воздушными пузырями, а сейчас ландыши продает.
Федор Евсеич из-под руки посмотрел на мост и увидел, как за извозчичьим экипажем бежал с букетом ландышей здоровенный парень в красной рубахе и спинджаке, что-то кричал и кланялся.
– Он самый, мой Васька, – подтвердил еще раз Павел Митрич.
IV
В течение трех дней Павел Митрич аккуратно ранним утром являлся на сойму Федора Евсеича пить чай. Он приносил с собою французских булок, московских калачей, малинового варенья, селедку, водки и т. п.
– Дома я эту самую водку не уважаю, – говорил Федор Евсеич. – А на воде она угревает…
– Вовремя она даже очень пользительна, – согласился Павел Митрич. – Нынче как-то мало пьют ее, а больше все пиво… Вредное оно, а пьешь вместе с другими. Мой Васька так и лакает это самое пиво.
Отчаянный Васька как-то раз зашел с отцом на сойму посмотреть своих деревенских. Федор Евсеич все время присматривался к нему и потом проговорил:
– Смотрю я на тебя, Василий, и в самый бы раз тебе за сохой ходить. А покажи руки?
Руки отчаянного Васьки оказались белыми, как у горничной, и Федор Евсеич только покачал головой. Какой же человек, когда руки совсем бабьи!
– Истварился ты, Василий, на легкой городской работе вконец. И настоящей деревни в глаза не видал…
– Мы больше по дачам, – отвечал Васька, встряхивая волосами. – Значит, около господ…
– Так, так… Денег много зарабатываешь около своих господ, только домой не носишь. Заезжие-то рубли петухами поют…
Накануне отъезда Павел Митрич пришел на сойму вечерком. Он имел такой грустный и несчастный вид.
– Уж ты здоров ли, мил человек? – спрашивал Федор Евсеич.
– Так, ничего, – уклончиво ответил со вздохом Павел Митрич. – Тоже ведь и мои года немаленькие. Под шестьдесят идет… да… А потом мысли… Раздумаешься – и вдруг скучно сделается.
– О чем раздумаешься-то?
– А разное… По ночам даже не сплю.
Начинало уже темнеть. На барках зажигали фонари. Финляндские пароходики как-то особенно весело неслись по Фонтанке, ярко освещая перед собою дорогу носовыми фонарями. Павел Митрич некоторое время молчал, попыхивая папиросой, а потом проговорил:
– Эх бы теперь огоньку разложить, Федор Евсеич? В лучшем бы виде около огоньку посидеть…
– Начальство не дозволяет…
В голове Павла Митрича пронеслись картины далекого-далекого детства, когда он с другими деревенскими мальчишками ранней весной пас лошадей по зеленям и уходил в ночное. Горит весело огонек, в темноте слышится лошадиное фырканье, кто-нибудь рассказывает «страшное», – эх, хорошо было!
– Да, хорошо… – думал вслух Павел Митрич. – Когда у нас в мастерской топится печь, так я нарочно вытащу полено и понюхаю дымок…
Федор Евсеич не мог понять, к чему ведется речь, и молчал. Ему даже показалось, что Павел Митрич пришел немного под хмельком и плетет что-то такое несообразное. Вот тебе и мысли… У пьяного-то этих самых мыслей хоть отбавляй. Старик не успел в полную меру утвердиться в этом предположении, как вдруг послышался какой-то детский плач.
– Пал Митрич, Христос с тобой…
– Ах,
