Вторжение в Московию - Валерий Игнатьевич Туринов

— Сапега прислал письмо: просит помощь у Рожинского! — с юношеским восторгом выпалил князь Юрий. Ему, чудаковатому, читающему не те книги, и всё небогословские, царь почему-то прощал многое. И Петька Третьяков пускал его вперёд к царю, когда приходили худые новости, с хорошими бежал тотчас же сам.

— А где её взять-то? — засопел Салтыков, очнувшись от послеобеденной дремоты, и уткнулся в свою братину с вином, царским угощением.

Трубецкой же сидел и странно жмурился, глаза у него слипались: он устал, не выспался. Вот только что, ночью, он вернулся из-под Коломны, сходил туда с полком впустую. Сейчас же он сидел, и голова у него сама собой клонилась к столу от хмельного царского пития. Вот-вот, казалось, упадёт, и он стукнется лбом о стол… «При всех-то!» Он вздрогнул от этой мысли и вскинул вверх голову, повёл красными глазами по сторонам. Но никто вроде бы ничего не заметил. И он успокоился, растянул рот в глубоком зевке.

Матюшка покосился на него.

«Уж не к гулящим ли женкам стал заглядывать Трубецкой, как вон тот атаман с Дона…»

Но ему не дали додумать об этом.

Теперь хорошую новость сообщил уже сам Третьяков.

— Урусов перекрыл дорогу из Слободы на Москву, не пропускает туда хлеб! Лазутчики доносят: там уже начался голод и чернь вот-вот скинет Шуйского! — с трепетом, поспешно стал выкладывать он дальше.

— Запиши, — велел Димитрий ему, — когда Урусов вернётся, пожалую его шубой на соболях!

Хвастанул Матюшка в нём, хвастанул в очередной раз. Шуб у него уже не было, их куда-то растащили московские дьяки. А перед его мысленным взором мелькнуло лицо ногайского князя: упрямый подбородок, чёрный волос, чуть вьётся, взгляд дерзок, очень дерзок… Но такие были ему по нраву… «Тот не вот этот, Плещеев, скользкий, как медуза!»

Плещеев перехватил его взгляд и засмеялся, затем льстиво промолвил, наклонив в его сторону голову: «Велик и мал живёт государевым жалованьем!..»

Он был любезен лишь с ним, с царём.

Глава 14

ПОД СМОЛЕНСКОМ

Войска Сигизмунда стояли уже более двух месяцев под Смоленском, зажав его в тисках осады. Ставка короля Сигизмунда, сердце всей армии Посполитой, устроена подальше от всех опасностей войны, вдали от города вниз по течению Днепра, в обители Пресвятой Троицы, в местечке живописном, премилом и святом. Чуть выше этой ставки, вверх по течению Днепра, на том же берегу, расположил коронный гетман Жолкевский свои полки вокруг Борисоглебского монастыря. За ним же, ещё выше по Днепру, и, разумеется, ещё ближе к крепости, устроился пан Стадницкий в ветхом монастыре Святого Михаила, на берегу Чуриловки, речушки небольшой. Литовский канцлер Лев Сапега занял было в спешке Спасов монастырь, тут же рядом по соседству с ним. Потом, когда его достали ядрами со стен ближайших крепостных, он отошёл подальше от того монастыря. Стан пуцкого старосты, полковника Людвига Вейера, выдвинули ближе всех к крепости. Он расположился за Чуриловкой, по ту же сторону её, где и сама крепость находилась. Но батареи пана Людвига не только здесь. Они ощерились жерлами на крепость ещё и за Чёртовым оврагом, на берегах грязной Рачевки, которая течёт по другую сторону крепости. Стоят они и у дороги, что вьётся левым берегом Днепра, идёт же на Москву, выходя из крепостных Фроловских ворот, где колокол висит набатный. И там же, за Рачевкой, гуляют вольно, по-степному, по таборным законам, себя и неба не стесняясь, из Запорожья казаки. У них свой казацкий гетман, Олевченко, обычай, круг, шатры, кабак и многое иное. А на другой, на правой стороне Днепра, как раз напротив крепости, в палатках мёрзнут и в скуке время коротают роты гетмана Потоцкого и маршала Дорогостайского, перекрывая дорогу на Москву. Та идёт на правом берегу Днепра, и тянет всех с запада походом почему-то всё туда же — nach Osten!.. Nach Osten!.. Как и во все века!.. Заметить надо бы ещё, что по дорогам на Ельню, в Молоховский городок, в Мстиславль и Красный повсюду есть польские заставы. А подле крепостных стен, вплотную охватив их полукольцом и как бы прижимая к берегу Днепра, нарыты траншеи, брустверы, повсюду шанцы и туры для защиты пушек и пехоты.

Вот так в ту пору снаружи выглядел Смоленск, точнее всё, что от него осталось: одна лишь крепость.

* * *

Жолкевский слегка наклонил голову в дверях и вошёл в просторную трапезную Борисоглебского монастыря. Там его встретил говор, стук палашей и лавок, лихие выкрики и смех. Но тут же при виде его, коронного гетмана, ротмистры и полковники вскочили со своих мест.

Коротким быстрым шагом старого кавалериста Жолкевский прошёл к председательскому месту и негромко пригласил всех садиться: «Панове, прошу садиться!»

Сев в кресло, он, сухой и невысокий ростом, чуть в нём не утонул. Он дождался, пока не стихнет шум, затем уже велел: «Приведите Модзелевского!»

И прапорщик, стоявший у двери, тотчас же вышел. Через минуту жолнеры ввели в зал молодого гусара с нашивками ротмистра.

Гусар переступил порог, остановился и невольно поёжился под суровыми взглядами рыцарей, восседавших тут, в трапезной с низкими и крутыми сводами, похожей на мрачный каземат.

— Пан Модзелевский, прошу сюда! — показал Жолкевский на середину зала. — Сюда, сюда, ближе, — пускай все видят!

Гусар прошёл вперёд, встал перед ним и бойко взметнул вверх взгляд, надеясь по выражению его лица определить свою судьбу. Но лицо гетмана, усталое, с морщинами от пережитого и забот, ему ведь шёл уже шестьдесят четвёртый год, не выражало ничего. И наш гусар поник, отвёл в сторону глаза. На его простоватое лицо набежала тень, и сразу же обвисли его красивые усы. И он стал выглядеть так, будто всю ночь кутил с дружками, под утро же свалился пьяным, но его тут же подняли и привели, хмельного, полусонного и неумытого, сюда, на суд чести, где кто-то будет решать за него — жить ему или нет. И в то же время во всей его статной фигуре сквозила удаль, сила, молодость, напор. И он плевал на всякую опасность, и в том числе на ту, что странным образом придвинулась к нему вплотную.

Жолкевский напомнил всем, зачем они собрались. Он не стал повторять обвинения ротмистру и предложил послушать его самого, что скажет тот в своё оправдание. Но рыцари, рассеивая скуку после обеда и разминаясь на травлю слабого и на загон: ату его, ату! — зашевелились нервно все.

— Панове, это же позор!..

— Тише, тише! — поднял руку гетман. — Так ты нашёл того татарина? — спросил