Много добра, мало зла. Китайская проза конца ХХ – начала ХХI века - Коллектив авторов

Это все дядя рассказал нам, уже вернувшись из Цзуньи. Новость о мышиной болезни и так сделала из дяди знаменитость, а сейчас ему еще должны были отрезать ногу – слава его загремела еще сильнее. Все-таки это нога. Поскольку деньги за кирпич частично остались в деревне, то дядя вернулся за ними, а также чтобы призвать на помощь двух братьев. В тот вечер в доме у дяди было оживленно. Сначала наведались те, кто состоял с ним хоть в каких-то родственных отношениях, затем потянулись соседи. Каждый что-то нес – пачку лапши, десяток-другой яиц, они приходили не утешать дядю, а взглянуть на диковинку. Дядя же вовсе не горевал и терпеливо пересказывал историю своей поездки в больницу – когда сел в автобус, когда сошел, что ел на обед и т. д. Даже черное родимое пятно на лбу у врача он описал бесчисленное количество раз, как будто этот факт и служил подтверждением правдивости его рассказа.

Через двадцать дней дядя вернулся из больницы. Поскольку рана еще не полностью поджила, то он лежал дома. Деревенские вновь пошли его проведывать, правда, людей было намного меньше, чем в первый раз. Теперь народ интересовался, а где же отпиленная нога. Осталась ли она в больнице или он ее привез домой, а если привез, то как ее хранит?

Спустя три с лишним месяца дядя, опираясь на палку, показался на улице и стал всем демонстрировать свою укороченную конечность до тех пор, пока окружающие не утратили к ней всякий интерес.

Я был у дяди последним зрителем. На зимних каникулах я приехал помочь с работой двоюродным братьям и сестрам. Нужно было доставать из печи еще теплый обожженный кирпич, а затем загружать туда сырой. Дядя трудиться больше не мог, поэтому братьям и сестрам приходилось самим зарабатывать себе на учебу. Старший брат через полгода должен был окончить педучилище, больше всего ему нравилось обсуждать со мной, у кого выше заработок – у врача иди учителя. Младший же брат давно бросил школу, как говорил дядя, у того была заклятая вражда с книжками и горячая любовь к мотыге и граблям. Рассказы дяди я помню нечетко, но запомнил, как он с улыбкой говорил: «Племяш, ты даже не представляешь, врач так работал пилой, что вспотел. Это был старый врач, седовласый. Он сначала ручкой обозначил место распила, затем в двух сантиметрах скальпелем разрезал и отогнул кожу. Именно так и надо, ведь как отпилишь лишнее, то чем-то нужно прикрыть. А так кожей и прикроешь рану». Тут он закатал штанину, словно опытный педагог, демонстрирующий учебное пособие. Нога его напомнила мне валик-изголовье, в торце она походила на пампушку с драконовым глазком, складки на ноге были красивые, но жутковатые. Как-то много лет спустя жена купила нам такое изголовье, я сразу вспомнил дядину ногу и весь покрылся гусиной кожей; вскоре я избавился от этой вещицы.

«Загнув же кожу, нужно рассечь мышцы, пила ведь только для костей, а не для мяса. Стали пилить – вжик-вжик, долго пилили. Я сказал врачу, чтобы он плотника позвал, умора». Тогда я еще не занимался литературой, мне был непонятен оптимизм дяди. Прошло двадцать лет, я много чего написал, но по-прежнему не понимаю, чему дядя так радовался.

Тем вечером дядя предложил мне спать вместе с ним на одной кровати. Не то чтобы в его доме не нашлось для меня отдельного места, просто он меня очень любил. Когда я таскал кирпичи, дядя сидел неподалеку и смотрел на меня, то и дело предлагая передохнуть, попить водички, погрызть семечек. Приглашение спать вместе с ним тоже было проявлением этой любви. Внутри меня все воспротивилось, но я все же согласился, так меня с детства воспитывали: что нельзя перечить старшим.

Дядя лег не сразу, довольно долго он искал что-то поверх москитной сетки и вытащил оттуда несколько почерневших плодов хурмы. С непосредственностью первоклассника он предложил их мне:

– Специально для тебя храню, ешь. О спрятанных им наверху гостинцах никому не было известно. Эта хурма имела дымный привкус. Ее срывали еще незрелой и срезали кожицу, а затем оставляли доходить, получалось очень сладко. Раньше мне очень нравилось это лакомство, но, проучившись несколько лет и узнав о гигиене, микробах, я оказался скован своими познаниями. Однако у дяди было для меня и кое-что поважнее. Навострив уши и убедившись, что все спят, а если и не спят, то не услышат его, дядя закатал штанину и снова показал мне свой кирпично-красный обрубок. Он ожидал, что я захочу потрогать, но я не стал, тогда он, прикрыв глаза, потрогал сам.

– Нарастает мясцо, – молвил он, имея в виду, что рана зарастает.

– Если бы не отпилили, то не дожить мне и до пятидесяти пяти, и это не треп.

В ответ я ляпнул:

– Ну да, в мире же еще не нашли лекарства от рака.

– На самом деле у меня был не рак.

– Неужели врачи ошиблись?

– Не ошиблись, но это был не рак.

Дядя рассказал, что болезнь эта у него наследственная. У отца его тоже болела нога, но тогда медицина была не на уровне и тому не отрезали ногу, поэтому он и умер в пятьдесят два года. Его деду на момент смерти было только сорок восемь, и тоже все началось с ноги.

Его прапрапрадед, живший неизвестно сколько поколений назад, в общем, очень давно, держал у себя горное чудище. В древних книгах говорится, что этих чудищ еще называли горбылками. Морда у горбылки напоминала лицо человека, при этом у нее была всего одна нога. Более того, горбылки не только лицом походили на людей, но и умели подражать человеческой речи. Прадед очень любил горбылку, лицо у нее было еще меньше, чем у новорожденного младенца, маленький носик, маленькие глазки, тело тоже маленькое – в общем, вся миниатюрная такая, ладненькая. Морда окаймлена белым пухом, а за ним – черная шерсть. Это походило на симпатичную черно-белую детскую шапочку. Каждый раз, когда прадед возвращался домой, горбылка скакала к нему навстречу. Допрыгав же до него, она как будто испытывала неловкость, и, словно девица, опускала голову и возвращалась назад. Горбылка хоть и была зверем, но отличалась крайней стыдливостью.

Кабы не малый возраст, прадеду никогда бы не поймать ее, ведь чудища по природе своей сторонятся людей и не любят с ними встречаться. Горцы, кроме того что иногда замечают мелькнувшую вдали тень горбылки, еще встречают в пещерах их засохшие следы. Прадед в тот раз отправился в лес за лекарственными кореньями. Он не был лекарем, но знал некоторые местные рецепты и лечил травами мелкие болезни домашних и деревенских. Прадеду нужно было найти так называемый бамбуковый желтяк. Эта штука и не растение и не животное. Она растет на стволах бамбука, которые или вот-вот упадут, или уже упали. Походит желтяк на водяной орех, размером где-то с палец, сначала он мягкий, но постепенно деревенеет. В жареном виде им лечат судороги у детей и головные боли при анемии. Этот рецепт и сейчас в ходу, вот только желтяк найти нелегко. Точнее говоря, когда ты его не ищешь, то он попадется, а вот когда ищешь, наоборот, никогда не найдешь.

В глубине бамбуковой чащи была пещера, у входа в нее прадед и заметил маленькую горбылку, висящую на развилке дерева, шерсть ее была испачкана кровью. Увидев деда, она от стеснения не только торопливо отвернула мордочку, но и испугалась. Хотя незадолго до того она натерпелась еще большего страха. Позже горбылка рассказала, что они с матерью резвились у входа в пещеру и не заметили вовремя орла, бросившегося на них. Спасая детеныша, мать прикрыла собой маленькую горбылку. Орел подхватил мать, и детеныш выскользнул из ее объятий. Острые когти орла вонзились в плоть матери, ее кровь окропила малышку, которая от испуга лишилась чувств, а очнувшись, обнаружила, что застряла на дереве.

Домашним прадеда горбылка не понравилась, они считали ее за нечисть. Держать же дома нечисть – значит накликать беду. Даже если не накличешь, то все равно пойдут пересуды. Ведь добрые и порядочные люди не станут заводить у себя лесную чертовщину. Сильнее других протестовали мать и жена прадеда. Отец его уже умер, и мать вздыхала и охала, мол, нет на сына управы, да и духа у нее на то не хватает. Жена же прадеда грозилась, что прогонит горбылку. Прадед делал вид, что не слышит ни ворчания, ни угроз, и, чтобы зверя не покусала охотничья собака, устроил на столбе гнездо. Стоило псу посмотреть на столб, как дед сразу на него прикрикивал. Когда горбылка подросла, прадед стал пускать ее играть на землю, да еще из домотканой материи сделал ей накидку, отчего зверь стал больше походить на ребенка. Прабабка его высмеяла, мол, совсем с ума сошел. Он же стал учить горбылку: «Скажи: мама, мама». Бабка зарычала: «Кто ей мама! Да ты совсем стыд потерял». Собака же горбылку не пугала и не кусала, видимо воспринимая ее как хозяйского ребенка, а не зверя. Горбылка все же очень боялась собаки и, завидев пса, сразу пряталась в дальний угол. Если дед в такую минуту брал ее на руки и успокаивал, то горбылка прятала лицо у него на груди и всхлипывала.

Шло время, домашние к горбылке привыкли, и хотя по-прежнему считали ее нечистью, но уже не боялись. Когда возвращались домой и не видели зверюшку, то принимались искать, куда та забилась. Называли ее дома «сестричкой». Из-за того что по голосу и внешнему виду горбылка напоминала недоразвитую девочку, то даже в разговоре с посторонними иногда проговаривались, мол, наша «сестричка» то-то и то-то.