У истоков русской контрразведки. Сборник документов и материалов - Николай Батюшин

Щепиовский, однако этому плану осуществиться уже было не дано. Защитниками по делу сахарозаводчиков выступили присяжные поверенные округа Петроградской судебной палаты Грузенберг и Тарховский и Киевской – Фиалковский. Присяжный поверенный Тарховский несколько раз бывал в Ставке и в беседе с генералом Пустовойтенко сослался на компетенцию Министерства внутренних дел, на что генерал сказал: “За все ваше Министерство внутренних дел я не дал бы и трех копеек!” – таково было отношение военного командования во время войны к гражданскому управлению страной. До каких размеров доходило это пренебрежение военных, свидетельствует тот факт, что даже такой генерал, как Батюшин, не считал нужным являться по вызовам министров финансов, юстиции и внутренних дел. Генерал Батюшин пользовался приемами сыщика и провокатора. Когда вскоре после моего ареста граф Андрей Бобринский обратился к Батюшину с просьбой указать причины моего ареста и освободить меня, последний сказал: “Отчего, граф, вы так беспокоитесь – пусть Цехановский посидит, успокоится. Если бы вы знали, что он писал о вашем брате (бывшем министре земледелия), вы бы никогда о нем не хлопотали”. И когда граф спросил: “Что же он писал?”, Батюшин ответил, что этого он сейчас по понятным соображениям сказать не может. Это была наглая провокационная ложь, так как я никому о графе Алексее Бобринском ничего не писал. Этим путем Батюшин думал отбить у графа Бобринского охоту дальнейших обо мне выступлений. Тем не менее граф Андрей Бобринский поехал в Ставку, был у генерала Алексеева и просил его о передаче дел о сахарозаводчиках прокурорскому надзору, указав на Киевскую судебную палату, как находящуюся в центре сахарной промышленности и знающей суть вопроса.

Надо сказать, граф Бобринский был сухо принят генералом Алексеевым, перед которым лежал доклад по делу сахарозаводчиков, представленный генералом Батюшиным.

Впоследствии мне удалось ознакомиться с этим докладом. Трудно себе представить более бездарный, невежественный и провокационный доклад. А ведь, казалось бы, генералу Алексееву просто было представить этот доклад Министерству финансов, где были люди компетентные и знающие сахарную промышленность, и просить заключения по этому докладу. Генерал Алексеев сам не мог быть компетентным в этой области промышленности – еще менее он имел право полагаться на генерала Батюшина и окружавших его прапорщиков запаса. Вмешательство же военных властей в сферу деятельности гражданского управления расшатывало тыл, и без того непрочный, и разрушало весь государственный организм. Это должен был понимать генерал Алексеев. Ему ничего более не оставалось, как исполнить просьбу графа Андрея Бобринского и передать дела о сахарозаводчиках прокурорскому надзору. 2 декабря 1916 года оно и было передано по назначению. Им теперь занимался прокурор Киевской судебной палаты господин М. С. Крюков и следователь по особо важным делам Новоселецкий. М. С. Крюков, убежденный монархист, молодой, энергичный, стоявший на страже закона и не питавший симпатий к евреям, с нетерпением ожидал доклада судебного следователя по этому делу, успевшему прогреметь тогда на всю Россию. Судебный следователь Новоселецкий, человек молодой, с твердой волей и сильным характером, проводивший следствие всегда с большим умением, в представленном Батюшиным докладе и материалах увидел полную беллетристику и жалкий лепет с потугами на обвинение. На вопрос нетерпеливого киевского прокурора: “Что же там с делом о сахарозаводчиках?” – ответил: “Я бегло прочитал весь материал, и мне кажется, что дела нет”. Прокурор Крюков просил ему доставить материалы, желая ознакомиться лично. Ознакомившись, он не только не нашел никакого дела, но почувствовал дурной запах батюшинской комиссии.

В это время члены этой комиссии и ее осведомители Владимир Орлов, Барт, Логвинский, Манасевич-Мануйлов и другие энергично практиковали шантаж и вымогательство. О многих выступлениях этих господ уже было известно. Прокурор Крюков испросил разрешения прибыть в Ставку и 23 декабря 1916 года приехал в Могилев, где была в это время Ставка. Генерал Алексеев был в отпуске, и его обязанности начальника штаба Верховного главнокомандующего исполнял генерал Гурко. В то время члены батюшинской комиссии развели максимум своей энергии. Шантаж и вымогательство достигли своего апогея. Следует заметить, что комиссия арестовывала исключительно богатых людей, причем мотивами арестов были главным образом обвинения в сношении с воюющими с нами державами, то есть, проще говоря, обвинение в государственной измене. Орлов и Логвинский требовали от родных арестованных сахарозаводчиков крупных сумм за их освобождение. Только из-за боязни провокаций родные сахарозаводчиков воздерживались от уплаты требуемых сумм.

Манасевич-Мануйлов повел атаку против банков. Находясь в близких отношениях с Распутиным и Штюрмером, он считал себя совершенно неуязвимым и застрахованным от каких-либо для себя неприятностей и посему действовал нагло и решительно. Он потребовал от председателя Соединенного банка графа В. С. Татищева платы ему 50 000 рублей за фиктивные одолжения, угрожая в случае отказа неприятными для графа Татищева последствиями. Желая себя обезопасить от возможной провокации, Татищев, приглашая к себе Манасевича-Мануйлова для вручения ему просимой суммы, принял некоторые меры предосторожности. В соседней комнате, где должна была проходить беседа, были посажены два свидетеля и стенографистка, записывавшая в точности весь разговор. Кроме того, были переписаны номера и серии кредитных билетов, которые должны были быть вручены Манасевичу-Мануйлову. Выходя от графа Татищева, помощник Штюрмера был арестован. При обыске у него были найдены кредитные билеты с записанными номерами. Шантаж и вымогательство были не только налицо, но и доказаны. По делу Манасевича-Мануйлова в воспоминаниях прокурора Петроградской судебной палаты С. З. Заводского (“Архив русской революции”, том VIII) имеется следующая интересная фраза:

“…Шантаж, послуживший поводом к возбуждению следствия, былуже почти совсем закончен, но рисовались очертания других шантажей, мало того, появилась улика, которая указывала, что Манасевичем-Мануйловым было много натворено такого, перед чем бледнел этот жалкий шантаж”.

Какая великая была протекция у Манасевича-Мануйлова, указывает тот факт, что, когда дело его о шантаже было назначено к слушанию (16 декабря 1916 года) в Петроградском окружном суде, на имя министра юстиции Макарова накануне суда (15 декабря 1916 года) была получена следующая высочайшая телеграмма: