Королева Виктория - Джин Плейди

Доктор Дженнер поклонился. Пойдут сплетни, подумала я потому что я приказала лейб-медику лечить Брауна. Но меня это не беспокоило. Браун значил для меня слишком много. Хотя я была очень обеспокоена состоянием Джона Брауна, я очень обрадовалась, услышав, что Елена благополучно родили девочку. Итак, Леопольд стал отцом!

Я должка была посетить мать и ребенка, хотя меня пришлось на руках выносить из экипажа… Увы… это сделал уже не Джон Браун.

Елена уже поправлялась после родов и выглядела здоровой, хотя все еще лежала на софе. У Леопольда был один из его приступов, и врачи предупредили его, что он должен беречься, так что он тоже лежал. А из-за моего нездоровья для меня поставили третью софу. Мы возлежали каждый на своей софе, представляя собой забавную картину.

Принесли ребенка, которым все выразили свое восхищение. Леопольд был в прекрасном настроении, а Елена очень горда собой. Это было счастливое событие, но, когда я вернулась в Виндзор, меня ожидало тревожное известие — Джону Брауну стало хуже.

— Хуже! — воскликнула я. — Но я думала, что его болезнь не очень серьезна.

— Ваше величество, он не в силах с ней справиться.

— Но у него вдвое больше сил, чем у обыкновенного человека.

— Это ему не помогает. Ваше величество, он очень плох. Я очень встревожилась и тут же пошла к нему. Он был на себя не похож и не узнал меня, что-то бормоча в бреду. О нет, подумала я, это уже слишком!

Но, увы, то, чего я боялась, произошло. На следующее утро мне сказали, что ночью Джон Браун умер.

Я не могла этому поверить. Еще одна смерть. Еще недавно я потеряла моего дорогого друга лорда Биконсфилда. Джон Браун был для меня тогда такой поддержкой… а теперь и его не стало.

Этот удар ошеломил меня. Я нигде не могла найти утешения. В семье никто не разделял моего горя. Они никогда не любили его и осуждали мои отношения с ним. Они ничего не понимали. Они называли его одним из слуг. Он никогда не был слугой. Он был другом.

Я хотела соорудить какой-нибудь памятник ему. Сэр Генри Понсонби явно чувствовал себя неловко. Он делал осторожные намеки на то, что мы не должны давать прессе повод. Если его смерти будет уделено слишком много внимания, появятся вредные домыслы о моих отношениях с ним.

Мне это было безразлично. Мне надоела пресса и надоело умиротворять непостоянную публику. Они прислушивались к клевете и злословию; а когда Берти был на грани смерти, а на меня совершили покушение, они вдруг обнаружили, что горячо нас любят. Чего стоит такая изменчивая привязанность? Только такие друзья, как лорд Биконсфилд и честный Джон Браун, имели значение.

По моему приказу была воздвигнута статуя Джона Брауна в Балморале. Я поручила лорду Теннисону сочинить надпись. Вот она — «Друг, нежели слуга, отважный и правдивый. Он долгу верен был до самой до могилы».

Я обнаружила, что Браун вел дневники, и, вспоминая, как прекрасно написал сэр Теодор Мартин «Жизнь принца-консорта», я попросила его написать биографию Джона Брауна. Я полагаю, на сэра Теодора оказали давление, поскольку он отказался от моего предложения под предлогом болезни жены. Я догадалась, что сэр Генри был добрый друг, но он всегда переживал из-за сплетен о Джоне Брауне и не хотел бы их нового выплеска, что, по его мнению, было неизбежно, если бы вышла книга о Джоне Брауне.

Так как Теодор Мартин отказался написать книгу, я пригласила некую мисс Макгрегор, чтобы она отредактировала дневники вместе со мной.

Себе в утешение я опубликовала продолжение «Страниц из дневника» под названием «Новые страницы из дневника нашей жизни в Шотландии».

По поводу выхода книги в свет я получила множество поздравлений, но в моей семье все были шокированы. Старая герцогиня Кембриджская сказала, что книга вульгарна, скучна и написана на плохом английском. Я всегда терпеть не могла эту женщину! Даже у Берти возникли возражения.

— Это все очень хорошо для семейного круга, — сказал он, — но не для широкой публики. Это все очень личное, — добавил он.

— Я думаю, людям это интересно.

— Они и так слишком интересуются нашей жизнью. — В моей жизни нет ничего такого, чего бы я могла стыдиться, — сказала я, и Берти понял мой намек. Я прибавила, что лорд Биконсфилд восхищался «Страницами». Возможно, потому, что он сам был писатель и разбирался в таких вещах. Он часто говорил о нас как о собратьях по перу.

— Он всегда умел льстить. Я слышал, что однажды он сказал, что каплю лести любят все, а особам королевской фамилии подавай ее ведрами.

Я улыбнулась. Я вполне могла поверить, что он так и выразился. Но ему действительно очень понравилась моя книга. Он понимал то, чего никогда не понять таким людям, как Берти, — желание выразить себя в творчестве.

Я догадалась, что образовался настоящий заговор против написания и издания книги о Брауне. И я подозревала, что сэр Генри был во главе его. Конечно, у него было много сторонников. Сэр Генри сказал, что посоветуется с епископом Рипенским, доктором Камероном Лизом из Эдинбурга.

— Эти люди разбираются в таких делах, ваше величество, — сказал он.

Затем он привлек еще и лорда Роутона. Что бы сказал Браун, думала я, если бы он об этом знал. Такие важные персоны занялись его скромными писаниями.

Доктор Лиз сказал, что было бы желательно отложить создание такой книги. Рэнделл Дэвисон, настоятель Виндзорского собора, поддержал его; он также высказал мнение, что не следует более публиковать «Страницы из дневника».

Я очень рассердилась. Уж не хотел ли он сказать, что печататься в моем положении — вульгарно и неприлично? Я не могла скрыть свое неудовольствие. Настоятель, поняв, как я была оскорблена, подал прошение об отставке. Он сказал, что вызвал мое недовольство, и очень сожалел об этом, но мнения своего не изменил. Правда, мой гнев вспыхивал мгновенно, но я быстро и остывала.

Я стала думать о настоятеле. Несправедливо, чтобы он ушел в отставку из-за такого вопроса. Он оскорбил меня, но глубоко сожалел об этом. И все же он не отказался от своего мнения, считая его справедливым. Мне не следовало обижаться на это, и в душе я сознавала, что он прав.

Ввиду слухов о моих отношениях с Джоном Брауном публикация его дневников способствовала бы только их оживлению. Моя жизнь с Альбертом и детьми была тоже весьма личным делом. Я должна была ценить правдивость и достоинство тех, кто высказал свое мнение, рискуя своим положением. Я должна проявить мудрость. Никаких больше «Страниц», и мемуары моего верного шотландского слуга должны быть отложены на неопределенное время.

Прошел год после смерти Джона Брауна. Но воспоминания о нем преследовали меня повсюду — особенно в Балморале. Елена была снова беременна, а ее маленькой Александре еще не было года. Теперь стало очевидно, что она будет плодовита, и я радовалась тому, что ужасная гемофилия передавалась сыновьям через женщин, так что детям Леопольда опасность не угрожала.

Леопольд перенес очерёдное кровотечение, и врачи предложили ему поехать на юг Франции. Елена писала, что здоровье его там очень окрепло.

В самую годовщину смерти Брауна, 27 марта, я получила телеграмму из Канн, где говорилось, что Леопольд упал и повредил себе колени. На следующий день я проснулась в угнетенном состоянии, думая о моем верном слуге, которого мне так не хватало. Я была полна мрачных предчувствий. У меня развилось подозрительное отношение к датам. И это неудивительно — мои любимые Альберт и Алиса оба скончались 14 декабря. Мое предчувствие было настолько сильным, что я подумывала отправиться в Канны, но, прежде чем я приняла решение, пришла еще одна телеграмма. У Леопольда сделался припадок, вызвавший кровоизлияние в мозг, и мой сын Леопольд скончался.

Мы ожидали этого с тех пор, как узнали, что у него эта ужасная болезнь. Неделями, месяцами я пребывала в тревоге. Но со времени его женитьбы и рождения его первого ребенка я стала думать, что мои опасения преувеличены. Я говорила себе, что кровотечения бывали у него часто, но он поправлялся.

Но смерть окружала меня со всех сторон. Мне было от нее не избавиться. Я только и думала, в какую сторону обратится ее указующий перст. Двое детей покинули меня, как и мой возлюбленный супруг! Через три месяца после смерти Леопольда Елена родила сына.

Политическая ситуация была тревожной; каждый месяц я сознавала, что методы Гладстона отличались от тех, что так успешно применял лорд Биконсфилд.

Волнения начались в Египте, который в это время почти целиком состоял под нашим управлением. Жители Судана под руководством фанатика по имени Махди угрожали Египту. Английскому правительству предстояло решить, подавлять ли мятеж, или покинуть Судан и отрезать его от Египта. Естественно, Гладстон и его пассивные сторонники приняли решение уйти. Все было бы по-другому, если бы у власти был лорд Биконсфилд! Гладстон опасался того, что он называл империализмом. Если бы наше положение в Египте было прочнее, Махди никогда не восстал бы против нас. Причиной войн были люди, подобные Гладстону с их так называемой миролюбивой политикой. Мы оказывались втянутыми в эти неприятности из-за нашей слабости, но никак не из-за силы. Лорд Пальмерстон это понимал, и его политика канонерок неизменно торжествовала. Он был убежден, что военным действиям должно предшествовать предупреждение. Теперь приходилось спасать гарнизоны в Судане. Правительство, по своему обычаю, медлило, но общественное мнение требовало, чтобы на обсуждение с Махди условий освобождения осажденных гарнизонов был послан генерал Гордон.