Ворон на снегу. Мальчишка с большим сердцем - Анатолий Ефимович Зябрев

Большинство ехавших в вагоне на фронт не знало чистой любви. Не знало целомудренных девушек. А есть ли они такие-то? Остались ли? Всем парням хочется светлой любви и целомудрия. И Роман Плоткин не исключение. Нет на свете мужчины, который бы не мечтал повстречать святую. Хо! Святость! Святость в образе шлюхи! Сколько раз в последующие годы мне предстоит обмануться! Эх, синие глаза!

Патрули хоть и дежурили исправно на перронах, встречая и провожая наш дикий зэковский эшелон – недобрая слава о нас летела впереди, – уследить за действиями нашего брата они не могли. То и дело кричали торговки: «Держите, держите!» Больше соблазнов было утащить сметану. Да и как её не утащить! Ведь в зонах забыли её вкус. И вид забыли. А тут она, загустевшая, открытая в кастрюле или в туесе. Хватай посудину и мчись до своего вагона. А коль добежал и юркнул в вагон, тут уж никто не выдаст, кричи торговка, не кричи. К тому же воришка-пакостник хитро выжидает на перроне, когда уже просвистит тепловоз, когда лязгнут буфера и состав начнёт набирать ход, тут-то и хватает в секунды, что торговка и глазом не успевает моргнуть. Преуспевал больше в таком непростом деле Федя Бугаев, в противоположность своей фамилии он был худосочным, тщедушным, понурые глаза его, постоянно обращены вниз, как бы что-то искал он под ногами. Осуждать Федино ремесло с моей точки зрения было глупо в высшей степени – зона всему научит, каждый выживает как может. Однако, когда я на место пострадавшей на перроне торговки ставил свою мать – хотя мама сметаной торговать не могла, неоткуда взять такой товар, она торговала в Новосибирске на центральном рынке извёсткой – я готов был врезать ему по мордасам с превеликим наслаждением. И приговорить: «На, подлая гнида, получай».

И однажды Федя получил своё. Не от меня, к сожалению. И не за сметану, а за кулагу. Хохот! Случилось это уже тогда, когда поезд, не доезжая столицы, круто свернул на узловой станции в южную сторону, и были мы где-то за Тулой. Здесь побывали года два или полтора назад фрицы, деревни переходили от одних к другим, скота никакого не осталось, люди жили тем, что давал огород. Это было видно по товару, с каким женщины выбегали к эшелону: варёные – свёкла, брюква, репа, реже картошка, просяные лепёшки и, конечно, кулага в кастрюлях, чугунах и туесах. Менялось это буквально за всё, что мы могли предложить: брезентовый ремень, оказавшийся у кого-то лишним, старые портянки, коробок спичек, самодельный мундштук, обмотки, шнурки от солдатских ботинок… Огромный спрос имели ботинки и всякая обувь.

Вдоль линии ещё валялись неподобранные стволы разбитых орудий, искорёженное ржавое железо, прежде бывшее паровозами и автомобилями.

Федя, как обычно, выглядел себе несчастную жертву, старушку с чугунком, наполненным ещё горячей, парящейся кулагой, и стоял около, выжидая момента. А момент подоспел, когда гукнул тепловоз, и лязгнули буфера. Метод отработан: хватай и удирай. На этот раз вагон находился далековато, пришлось Феде с чугунком петлять между встречными гражданами, сзади верещала бабка. А встречным-то оказался здоровяк в тельняшке, шагающий на деревянном обрубке вместо ноги. Этот-то бывший морячок и перерезал путь нашему сноровистому бойцу. Федя метнулся в один бок, в другой, чтобы обогнуть морячка-инвалида. И как-то вышло так, что морячок, хоть и на обрубке, оказался сноровистее, он выхватил у Феди чугунок. В следующий момент объёмистый чугунок был уже на Фединой голове, надвинутый по самые уши.

Так со щербатой посудиной на башке Федя и влетел в вагон. Вот уж хохоту было, когда сдёргивали чугунок.

От горячей кулаги потом на Фединой голове волосы долго не росли.

Забегу вперёд и скажу, что в Австрии, в тихом местечке, Федя подорвётся на пехотной мине – он вскочит в усадьбу, куда не полагалось бы заходить допреж минёров, – выживет, а вот ног лишится.

Обнаружились лихие мастера по разным хитроумным подделкам. Одни из кирпичных обломков, подобранных на перроне, производили порошок и в бумажных пакетиках обменивали вместо краски у старушек на варёную картошку, другие мухлевали с нитками: наматывали тюричек на пару рядков и продавали нуждающимся. Да мало ли какие фантазии возникали.

Набираюсь нахальства думать, что на такие наши хитрости не особо обижается народ на станциях, понимали люди, везут совсем уж зелёных юнцов туда, откуда целыми не возвращаются.

Земля, по которой нас везли, представляла картину жуткую. Даже для тех, кто повидал многое. Густой дух тлена витал кругом. Взятая в десяти шагах от железнодорожного полотна горсть земли, имела запах натуральной крови. Ростки трав и корешки тоже, казалось, пахнут человеческой кровью. Местные железнодорожники, состоявшие в основном из женщин, нам объяснили, что как раз тут проходила Орловско-Курская дуга. Об этой дуге мы в своих зонах что-то, конечно, слышали.

Цветение садов буйствовало, но их аромат и цвет не сглаживали следов войны. Реальная такая вот картина служила средством воспитания бывших зэков, делала всех нас серьёзнее и угрюмее.

Я ещё не написал с дороги письмо домой. В таком настроении не хотелось писать. Вот прибудем на место, там и напишу. А куда нас везут, в какое место – никто не знает. Известно лишь, что куда-то дальше на юго-запад. Только что проехали Белгород: ни вокзального здания, ни домов – руины сплошные. Железнодорожницы в брезентовых штанах, смазывающие буксы в колёсах, говорят, что дальше будет Харьков. Теперь на каждой остановке старший лейтенант, командир нашего вагона, точнее роты, человек с непроницаемым одутловато-пухлым лицом (такая же фамилия – Пухлов), выводил нас на перрон, выстраивал и перекликал по списку. Это он стал делать после того, как в соседнем вагоне случилось групповое дезертирство. Пошли вояки за кипятком с котелками и не вернулись.

Зенитная пушка на крыше вагона чуть ли не от самого Урала начала хлопать и теперь хлопала по ночам часто. Вагон трясся, все просыпались и напрягали слух, готовясь выпрыгивать по тревоге.

Но проносило, к счастью.

После того, как проносило, оживал придавленный разговор. Совсем далёкий от данной ситуации разговор.

– Я, как помню, ходили мы с отцом дрова заготавливать в лесу, была зима, разожгём костёр, напекём, бывало, в золе картошек… – делился кто-нибудь сокровенным, вспоминая после пережитого нервного стресса.

– А у нас в деревне колхоз богатый был. По два кило пшеницы на трудодень распределяли… – говорил другой. – Мать булки пекла – во!

Но зону не вспоминали ни хорошо, ни худо. А вот жаргон