За веру, царя и социалистическое отечество - Юрий Брайдер

— Можно узнать — зачем?

— От поноса. Чтобы в пути медвежьей болезнью не страдали.

— Ой, как интересно! А с тобой, миленький, мы еще встретимся?

— Непременно. Сразу после взятия Зимнего дворца жду тебя в императорской спальне. Еще вопросы имеются?

— Имеются. Про какую это индийскую книгу ты недавно вспоминал?

— А-а-а… Называется она «Камасутра». «Искусство любви», стало быть. А зачем тебе?

— Собираюсь перевести ее на русский язык.

— Дело нужное. Только написана она на санскрите. Язык для наших краев весьма редкий.

— Ничего, выучу. — пообещала Сашенька. — Сам знаешь, большевики поставленных целей всегда добиваются…

— Мистер Рид, вы похожи на умного человека. Тогда объясните мне, какая зараза напала на этот город? Все словно с ума посходили. Сейчас здесь даже хуже, чем было в Одессе, когда матрос Вакуленчук устроил тот памятный шухер из-за куска несвежего мяса. Но тогда никто не видел на Дерибасовской броневиков. Дамы спокойно гуляли по бульвару, и пьяная солдатня не тыкала их в задницу штыками, — так говорил Мишка Япончик, покуривая перед парадным входом Смольного института (пробегавшая мимо мелкая большевистская сошка подобострастно расшаркивалась: «Здравствуйте, товарищ Свердлов!», «Доброе утро. Яков Михайлович!»).

— Города во многом похожи на людей, — отвечал Джон Рид, битый час дожидавшийся автомобиля, заказанного для поездки в Зимний. — Разве вы этого не замечали? Они рождаются, мужают, стареют и умирают. Более того, города подвержены всем человеческим болезням. Венеция страдает ревматизмом. Лондон — насморком. Рим — манией величия. Париж — бессонницей. Москва сразу и вшивостью, и запоями. Берлин с некоторых пор подвержен дистрофии. Со временем эти недуги проходят, если только не становятся хроническими… Петроград по европейским меркам еще очень юный город, и ему предстоит переболеть многими детскими хворями. Виной тому и климат, и скудное питание, и дурная наследственность. Нынешней осенью его обуяло гнойное воспаление. Наверное, продуло западными ветрами. Отсюда лихорадка, озноб, судороги, галлюцинации, бред. Болезнь, конечно, неприятная, но, к счастью, несмертельная. Будем надеяться, что нарыв вскоре прорвется. Вот только со зловонным гноем надо поосторожнее. Он весьма заразен.

— Спасибо, вы меня успокоили. — Япончик небрежно отшвырнул окурок, за которым наперегонки бросились двое красногвардейцев, охранявших вход. — А кого вы, собственно говоря, ожидаете? Дрючки из благородных семейств сюда больше не ходят. Ищите их на панели возле «Астории».

— Здешний комендант обещал мне авто. Да вот что-то нет его…

— Ваше авто перехватил Сталин. Это еще тот налетчик! Штамп ставить негде.

— Вот незадача… Ну и взгрею я его при встрече!

— Советую быть поосторожней. Это не тот человек, которому можно положить палец в рот. И куда вы, интересно, собираетесь в такую погоду? Кругом ведь стреляют.

— Представьте себе, у меня назначена встреча с министром-председателем Керенским.

— Повезете ему ультиматум?

— Рано еще. Да и не мое это дело. Пусть кто-нибудь из военно-революционного комитета везет. Я журналист. Хочу взять у Керенского интервью для американкой прессы.

— Если так, то мы сейчас что-нибудь придумаем. К Керенскому на пролетке не поедешь. Нужна шикарная машина.

На ходу вытаскивая пистолет, Япончик вышел на середину улицы, и спустя пять минут остановил приглянувшийся ему «Роллс-Ройс», капот которого украшал американский флажок.

— Господа, транспортное средство реквизировано для нужд революции, — говорил он, выталкивая из машины возмущенных пассажиров. — А мне ваш дипломатический статус до одного места… Авто надо больше выпускать, господа буржуи. Чтобы на всех хватило. Недовольные могут получить компенсацию от геррa Маузера. Девять граммов свинца — это, ясное дело, немного, но зато навечно.

Город и впрямь был серьезно болен, но его нынешнее состояние скорее напоминало кризис, за которым вполне может последовать выздоровление, а отнюдь не агония.

Толпы праздной публики переполняли улицы. Бойко торговали магазины. На подножках трамваев гроздьями висели пассажиры. Кое-где уже сооружали баррикады. Когда начиналась интенсивная стрельба (а одиночные выстрелы не стихали уже третьи сутки), люди или разбегались, или ничком ложились прямо на мостовую, и никто при этом не выражал какого-либо неудовольствия.

Дальше арки Генерального штаба автомобиль Рида не пропустили, а его самого под конвоем юнкеров повели через Дворцовую площадь, с некоторых пор напоминавшую дровяной склад. Кое-где за поленницами скрывались короткоствольные полевые орудия, но прислуги возле них заметно не было. Немногочисленные защитники правительства, попадавшиеся навстречу, походили на сомнамбул, не понимающих смысла своих действий.

Самому старшему из юнкеров, сопровождавших Рида, на вид не было и семнадцати лет. Все они держались с преувеличенной бодростью, но на мир смотрели глазами бездомных собак.

— Чем вас кормили сегодня, господа? — спросил Рид по-французски.

— Супом из воблы, месье, — вежливо ответили ему.

— Вот вам двадцать долларов. — Рид достал бумажник. — Сходите после службы в приличный ресторан. И поверьте, господа, я предлагаю вам это от чистого сердца.

— Спасибо, месье, но русские воины подачки от иностранцев не принимают. А кроме того, нам не полагается покидать пределы дворца. Здесь мы спим, здесь и питаемся.

— Я бы не советовал вам оставаться здесь и дальше. Это не лучшее место для времяпрепровождения. Скоро оттуда полетят пули. — Рид указал на набережную, где уже виднелись большевистские патрули.

— Месье, мы в долгу не останемся. — Юнкер перебросил винтовку с одного плеча на другое. — Встретим распоясавшееся быдло как полагается.

В вестибюле дворца седой швейцар в синей ливрее принял у Рида пальто и шляпу. Можно было представить себе, что творится сейчас на душе у этого старого служаки, которому и Керенский, и Ленин, и Троцкий виделись одинаковыми хамами сродни Стеньке Разину или Гришке Отрепьеву.

В приемной министра-председателя находился один-единственный офицер, сосредоточенно кусавший свои ногти, и Рид прямиком направился к приоткрытым дверям, из-за которых доносился начальственный голос, распекавший кого-то.

Керенский на повышенных тонах разговаривал по телефону:

— Гатчина? Мне нужен командир Десятого казачьего полка! Почему его нельзя позвать? А вы кто такой? Матрос Чижик? Что за безобразие! — Он отшвырнул трубку.