Кола - Борис Поляков

– Добирался водою или по суше?

– По почтовой тропе: пешим по тайболам, а водою на лодках и на плотах.

– И где ж побывал? – любопытствовал благочинный.

– Лучше спроси, где не был. В Кандалакше, Кеми, Архангельске. Везде был.

– Экий ты непоседливый.

– Ага. Думал все: может, последний раз... – Герасимов будто бы пошутил, а услышалась тоска в голосе.

– Нехорошо сказал, – осудил благочинный.

– Как уж есть, – улыбнулся грустно Герасимов.

Сели пить чай. Разговор все вокруг пустяков вертелся. О дороге в Колу, еде, погоде. Игнат Васильич ни разу не помянул о войне, шхуне сожженной, сыне. И Шешелов с благочинным нароком не трогали эти темы. Пили чай с архангельскими баранками, посмеивались, шутили и искренне были рады, что снова видят Герасимова, сидят у него в дому. И каждый, наверно, подспудно чувствовал, что беды и опасенья временно отодвинулись, остались вне этого дома, а если вдруг и сюда заявится что-то совсем неожиданное, то судьба все раздаст им поровну. Никого обделить не сможет.

Но съедены были архангельские баранки и выпит чай.

Благочинный отодвинул стакан с блюдцем, сказал участливо:

— Ну что, Игнат, наши вести не из приятных, а разговор начинать надо. Ты знаешь уже про Кира?

– Знаю, – вздохнул Герасимов.

– Значит, боль в себе прячешь?

Герасимов взял подбородок в горсти, глаза потупил.

– Я когда Кира увидел нынче... – И еще погодя добавил, понизив голос: – В его-то годы поседеть...

– Потеря шхуны на нем сказалась.

– Что ж, не он один. Жалобу не подашь. Вон ограбленных сколько по Белому морю, униженных...

– Сильно лютуют там? – Шешелов спросил с умыслом.

– Хватает горя. За Кузоменью, к Чаваньге, есть промысловая изба Васьки Климова...

– Помню, помню, – подхватил благочинный.

– Англичане пришли на фрегате: ружье отняли, деревянные ложки, нож. Корову и телку застрелили себе на мясо. С жены головной убор сняли, с Васьки пояс. Вот это потеря. Всего, что имел, Василий лишился сразу. А у нас? Голодом, слава тебе господи, не остались. Я уж всяко с Киром тут. И ругал, и миром увещевал его. И больно мне за него, и помочь как-то хочется, чтобы он устоял и все за урок принял. И жалко мне его, и шхуну тоже, конечно, жалко. Та, что осталась, – по пятой воде уже, старая. А Кир при новой на своих ногах был, при деле...

– А в самой Кузомени англичан не было? – опять спросил Шешелов.

— Приходил фрегат. Но поморы там женщин и детей в лес услали. И скот туда же. Слух о грабеже был. А сами кучками вдоль по берегу. Штуцеров у них было с полсотни. Англичане в трубу увидели, что тут их на ружья встретят, повернулись и ушли.

– Вояки-то не из храбрых, – усмехнулся благочинный.

– Да уж так. В Кандалакше мне сказывали: к ним тоже фрегат пришел. Экипаж человек в триста. Сутки стоял и высматривал, нет ли военной силы. А после пошел десантом на гребных судах. Сто пятьдесят солдат и матросов – при четырех пушках. А в Кандалакше ни войск, ни свинцу, ни пороху...

– Это уже на нас похоже.

– Ага. Жители взяли с собой что можно и ушли в лес. Англичане собак стреляли, овец, кур. Вырывали репу в огородах. В питейном доме забрали водку...

– Какой же солдат перед водкою устоит? Это и не грех.

– ...Из избы станового пристава четверть пуда сальных свечей...

– Взятку приставу кто-то дал, – опять хохотнул благочинный.

– Может, взятку. Невелика. И из церкви Иоанна Предтечи сорвали и унесли медный крест и распятие...

– А вот это нехорошо...

– И в Ковде тоже. Разбили кружку церковную, забрали там медяки. Колокола поснимали. На кладбище кресты медные, образа выдрали. А в домах выбивали окна и забирали даже косы и топоры. Как Мамай прошел.

Шешелов был доволен, что разговор о сыне Герасимова, сожженной шхуне отходил в сторону.

– А народ с высокой культурой, – сказал благочинный. – Звереют на войне люди.

– На войне? – усмехнулся Шешелов. – Интересно, стыдно ли вашим друзьям в Архангельске, что их соотечественники мародерничают, а не воюют?

– Может, стыдно, а может, и нет, – не обиделся благочинный. И спросил Герасимова: – Торгуют они сейчас?

– Они да соседи наши. А русские суда боятся из порта выйти. Прижались там...

– Прижмешься. Сила против громадная. Да и порох, видно, с собой имеют.

То, что рассказал им Герасимов, Шешелов с благочинным знали. И еще они знали, что месяц назад три английских корабля бомбили два дня подряд Соловецкий монастырь, требуя его сдачи. Это им рассказал Бруннер, адъютант губернатора, что прибыл неделю назад в Колу. Бруннер сам участвовал в защите монастыря, и Шешелов, слушая, вспоминал пятисаженную высоту каменных стен, толщину их восьмиаршинную с башнями, переходами, многоэтажные постройки монастыря из огромных валунов, и старался представить, как били в каменную броню ядра, бомбы, и невольно все сравнивал с деревянной крепостью Колы-города. Тогда же отчетливо и тоскливо он почувствовал беззащитность города и его обреченность перед таким обстрелом и ощутил всем нутром его одиночество, удаленность громадную от России, от других городов, от целого мира, где жили люди. Он тогда испугался своих чувств и мыслей. Все надежды, что враг на парусных кораблях не решится идти по заливу к Коле, теперь улетели к черту: англо-французский флот пришел к России словно не из других стран, а прямо как из другого века – имел пароходные корабли, дальнобойные пушки.

Но почему тогда они не идут, не пытаются даже разузнать силы? Все Беломорье под прицелом их пушек, подвергается грабежу, а Кола как заговоренная. Это было совсем непонятно Шешелову и оттого тревожило еще больше.

Теперь он слушал Герасимова и будто сквозь сито просеивал, сравнивал с тем, что рассказывал ему Бруннер. Он выискивал подтверждение своим догадкам: вояки на кораблях не из храбрых, действуют только силою своих пушек, на расстоянии. Грабят нищие деревушки да купеческие суда, а в бой нигде не вступают.

И прямо порадовался, услышав еще раз про Кузомень: не решились высадиться на берег, ушли, когда ружья в трубу увидели. Может, поэтому и не идут в Колу? Фарватера не знают, а десант, думают, тут серьезный отпор получит.

Но вместе с этим Шешелов понимал, что такие его догадки только ему желательны.

– А у вас какие новости накопились? – спросил Герасимов.

– Адъютант генерал-губернатора прибыл к нам, – сказал Шешелов. – Лейтенант флота Бруннер.

– С солдатами? Оружие привез?

– Нет. Один прибыл.

– На место Пушкарева? Кстати, что стало с ним?

– Пушкарев уже поправляется. А у Бруннера поездка инспекционная. Бойль повелел собрать сведения об обороне и наличии сил в крае. Да на случай прихода врага дать советы на месте.

– Спохватилось его высокопревосходительство.

– Ага. Я не утерпел, сказал Бруннеру, что мы еще в марте писали про все губернатору и старались предупредить.

– А он?

– Говорит, что наше письмо тогда в гнев великий повергло Бойля. И сейчас еще дерзость забыть не может.

– Господи боже мой, – вздохнул благочинный. – Сколько тупости у начальства! Обуяла гордыня! Даже пушки врага прошибить не могут.

– Гневается, – сказал Герасимов, – а сам, поди, спать для спокою в подвал ходит. Или действий врага для него еще нет на Белом море?

– Наше дело не рассуждать, – усмехнулся горько и Шешелов. – Приказали – изволь исполнить. А с умствованиями не суйся. – И добавил чуть погодя: – Бруннер об этом в открытую говорит.

– Что говорит? – спросил Герасимов.

— Что подавление мыслей давно стало руководящим принципом нашего правительства...

– Вы бы поаккуратней с ним, – сказал благочинный.

Шешелов промолчал. На доносчика Бруннер не походил. Но говорил он неосмотрительно. Его ирония была едкой. «Давление такое велось долгие годы, – говорил Бруннер. – Ему все подвергалось. Оно не имело пределов или ограничений. И следствие подобной системы к началу войны сказалось. У нас все и вся отупели. И теперь потребовались бы время и огромная двигательная сила со стороны власти, чтобы выправить положение. Но сила пока что спит. А может, ее и нет вовсе».

Шешелов тогда не ответил. Зачем? У него свои мысли тоже резкими и прямыми были. А портрет доносчика миру еще неведом. Погодя спросил Бруннера: «Не боитесь со мной откровенничать?» Бруннер на миг опешил, потом со смехом сказал: «Что вы! Если даже и донесете, вам никто не поверит. Вы ведь с опальным прошлым. Да и как вы можете донести? Разве у вас не болит душа оттого, что наша империя почти сорок лет отрекалась от собственных интересов и предавала их ради пользы и интересов других держав, а теперь оказалась перед лицом огромного заговора? Нет? Это разве не следствие тупости, которой мы все до сих пор подвержены? И я не могу перестать удивляться этому. Не могу! Мне стыдно, что в Белом море пиратствуют корабли врага, а мы не можем их урезонить».