Человечность - Михаил Павлович Маношкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Многого мы с тобой, Костя, не знали».
Что же ответить? Лида отошла от последнего раненого. Передышка. Сколько страданий. Перевязки, перевязки. Лида уже не вздрагивала при виде фонтанчиков крови и разорванных осколками мышц, она почти научилась сдерживать свои эмоции, на которые просто не оставалось времейида присела к столу — тело ныло от усталости, мысли отяжелели, нужные слова запропастились куда-то. Убедившись, что эти особые слова окончательно покинули ее, она быстро написала, что пришло в голову.
«Тетя Даша!
Я видела, как погиб Костя. Эшелон, в котором мы ехали, попал под бомбежку. Мы выбежали в поле, а Костя остался у пулемета. Он был смелый и погиб как герой. Я любила его, тетя Даша, только поняла это слишком поздно. А похоронили его в братской могиле у железной дороги. Ну, а мы наступаем…»
— Сестра, воды. — попросил раненый.
— Нельзя тебе пить, миленький, сейчас губы освежу.
— Все равно помирать, дай напиться перед смертью…
— Не помирать — жить тебе надо. Вот отвезем тебя в санбат, там врачи хорошие, поправишься. Ты только потерпи.
— Санинструктора к комбату! — позвали с улицы.
— Иду! — Лида выбежала из дома, на ходу пряча в карман листок письма. «Наступаем, теть Даш», — подумала опять и плюхнулась в мокрый снег, пережидая артиллерийский налет.
* * *
Военнопленный номер 245 бежал из концлагеря вечером, полночи ехал в товарном вагоне, потом забрел в село и уснул на первом попавшемся сеновале, а утром был схвачен полицейскими и приведен в участок.
— Выспался голубчик! — смеялись полицаи. — Надо ведь сообразить: залез к самому начальнику полиции.
— Выхожу во двор, — рассказывал полицейский лейтенант, — смотрю, что-то не так, русским духом пахнет!..
Военнопленный безучастно воспринимал голоса и раскаты смеха.
— Что, думаю, делать, — продолжал лейтенант, — брать или сперва позавтракать? Решил позавтракать. Вышел со двора, дверь снаружи на запор.-. Ты из какого лагеря? — поинтересовался полицай.
— Из концентрационного, тебя там не хватало.
Военнопленный был тощ и опрокинулся на пол от первого же удара.
— Так из какого?
— Из человеческого, где из людей делают навоз, которым ты питаешься. — проговорил военнопленный, вытирая ладонью окровавленный рот. Полицейский размахнулся для нового удара, но лейтенант остановил его.
— Убьешь, а нам надо сдать его в комендатуру живым. Там с него шкуру снимут на барабан. Как твоя фамилия?
— 245. Чем плоха?
— Лучше не бывает, как раз для тебя! — начальник полиции все-таки не удержался, ударил сам. Военнопленный упал. Полицаю пришлось побрызгать на него водой.
— Вспомнил, как фамилия?
— 245.
— Ну и дурак, — выругался лейтенант. — В комендатуру захотел? Мы сами могли бы подыскать тебе… местечко.
— Какая разница, откуда на тот свет.
Полицейские уже с любопытством поглядывали на беглеца, упорство которого раздражало и удивляло их.
— Лейтенант, может, он еврей?
— Какой из него еврей — скорее цыган или турок. Ты еврей? — лейтенант раздумывал, бить или не бить.
— Серая или черная — все равно кошка.
— Шлепнуть его! — нетерпеливо выкрикнул полицай. — Может, он комиссаром был!
Кулак лейтенанта опять сшиб пленного с ног. Тот не сразу пришел в себя.
— Ты комиссар?
— А ты?..
— Шлепнуть и все!
Лейтенанту тоже не хотелось возиться с пленным, но согласно распоряжению коменданта беглеца следовало передать немецким властям.
— Сунь его пока в подвал, — приказал лейтенант.
Пленного вывели из участка. Беглец был широкоплеч, прихрамывал на одну ногу, смуглое, как у цыгана, лицо в кровоподтеках. На полпути он остановился, тяжело дыша.
— Иди-иди!
Бывшего десантника-добровольца Ляликова впихнули в полутемный подвал. Он сделал несколько шагов и потерял сознание.
* * *
Саша Лагин уже до колен провалился в снеговую жижу, а надо было сделать еще шагов двадцать вниз. Речушка-то ерундовая — летом, наверное, перепрыгнуть можно, — а теперь здесь ни пройти, ни проехать.
— Вертай назад, старшина, — предложил сержант Митяев, он тоже стоял по колени в воде. — Чево ревматизм наживать? Пойдем погреемся, мосток утром срубим.
Сапоги у Саши были полны воды, ледяной холод, будто железом, прокалывал тело.
— Пошли, сынок, пошли, — повторил Митяев. — Раны-то у тебя живые еще…
Саша повернул назад. Саперы освободили ему чурбак у костра.
— И чево они там думают! — ворчал сержант, выливая из сапог воду. — Попробовали бы тут ночку просидеть. Подумаешь, мосток. Фронт теперь стоит, спешить некуда.
Уже почти месяц Саша служил в саперном батальоне. Не сразу привык к новому месту и новым людям. Тут и войны-то не было — была только работа, но такая, что с ног падай. А люди здесь подобрались мастеровые: доверь таким срубить дом — обнесут кружевом из дерева, будто и не дерево вовсе, а шелк.
По дороге, надрывая моторы, приближались грузовики. «Нелегкая их несет», — подумал Саша. Он только что начал согреваться у костра.
— Кто здесь командир? — спросил, подходя, человек в полушубке.
— Я, — ответил Саша, надевая мокрый сапог. Хорошо, что портянки высохли.
— Проехать надо.
— Мост будет утром.
— Хлеб везем и махорку, на передовой без курева сидят.
— Без махорки солдату никуда, лучше уж без хлеба, — сказал Митяев. — Закурить не найдется?
— Найдется, закуривай.
Саперы тотчас свернули по цигарке — они сами уже неделю жили без табака.
— Конечно, — размышлял Митяев, — солдату бы к утру хлеба да махорки, в окопах не мед. Только и тут вода негретая.
— Ребята, может, наладите как, а? Лишь бы проехать…
Саперы ждали, что скажет взводный. Этот молодой парень слов на ветер не бросал, а в работе один стоил двух.
— Темно. Люди вторую ночь не спят, не железные ведь…
— Понимаю, старшина. Федюнин, неси махорку, хлеб, колбасу и котелок водки — полный, тут ребятам не горячая баня!
Минут через пять Федюнин принес котелок с водкой и вещмешок.
— Вот, товарищ капитан…
— Я сказал, полный! Чего им тут на всех!
Сержант принес еще водки — в другом котелке.
— Сколько вас тут? — спросил капитан.
— Десять.
Капитан вручил каждому саперу по пачке махорки, хлеба дал на всех — пять буханок, добавил еще два круга колбасы и принялся разливать водку.
Саперы оживились.
— Оно, товарищ капитан, конечно, — проговорил Митяев, — водка сейчас первое дело. Ну а ежели к нам по-людски, а
