Россия и русские в мировой истории - Наталия Нарочницкая

Генеральная Ассамблея никогда не требует, а лишь «призывает» государства-члены, правительства, «предлагает». Запретительная норма предполагает наличие единых критериев «плохого обращения», которое по-разному трактуется в разных культурах и цивилизациях и странах с разным уровнем экономического развития. Даже, казалось бы, в такой области, как «пытки и жестокое обращение в тюрьмах», выработка критериев весьма сложна. В Третьем комитете ГА ООН и его документах в течение десятилетий шла нелегкая выработка так называемых «минимальных стандартных правил» и соответствующей конвенции. Можно привести пример стиля резолюций ООН в области прав человека: «Генеральная Ассамблея… напоминая об обширной системе международных стандартов в области прав человека… признавая также, что установление стандартов должно осуществляться принадлежащей подготовке… 1) призывает государства-члены и органы ООН уделять первоочередное внимание применению существующих международных стандартов в области прав человека;…4) предлагает государствам-членам и органам ООН учитывать нижеследующие руководящие принципы при разработке…»[465].

В разделе «Коллективная интервенция» обоснованы критерии легитимности вторжения. Эван Луард расценивает легитимной интервенцию, санкционированную авторитетным, «имеющим широкую легитимность» международным органом»[466], что напоминает концепцию американского проекта устава будущей ООН 1944 года. Это безусловный признак нового выдвижения мондиалистских основ в мировую политику и международное право.

Важнейшей реальной преградой преобразования международных отношений под нужды «мирового общества» были конфронтация двух блоков и классическое международное право, которое, разумеется, периодически нарушалось. Но, поскольку эти нарушения так и квалифицировались, само право оставалось незыблемым. Когда СССР совершил такое нарушение вводом войск в Чехословакию в августе 1968 года. Запад осудил эту акцию как вмешательство, но, ограничившись лишь декларативным осуждением, признал на том этапе право СССР «охранять» зону безопасности, утвержденную Сталиным, Рузвельтом и Черчилем. Доктрина Брежнева «Защита завоеваний социализма в каждой социалистической стране — общее дело всех стран социализма» принадлежала к идеологии глобализма — коммунистического, а вовсе не к классическому международному праву. Неудивительно, что такой тип аргументации, преобразованный в «защиту демократии и западных ценностей», был инкорпорирован в идеологический арсенал оправдания «гуманитарных вмешательств» 90-х годов, призванных, как и советский ввод войск, лишь закрепить военным путем нужный геополитический порядок.

Безусловного внимания заслуживает роль в конструировании процессов и даже событий конца XX века таких форумов «консультативного» и идеологического характера, котврые на поверхности лишь координировали передовую мировую политическую и экономическую мысль. Бильдербергский клуб, затем Трехсторонняя комиссия под эгидой Рокфеллера, с которой теснейшими узами был связан Дж. Картер, и другие неправительственные «советы» разрабатывали решения новых задач Запада, возникших в условиях бесконечно растущих потребностей атлантической цивилизации на фоне конечности мировых ресурсов, роста народонаселения и других глобальных показателей состояния планеты в целом.

Еще в начале века под руководством дома Ротшильда были проведены исследования, говорящие, что ресурсы земли и пригодные территории могут выдержать до 10 млрд. населения. Сейчас утвердилось понятие «золотого миллиарда», то есть того миллиарда, который может продолжать жить в потребительской цивилизации с постоянно растущим уровнем жизни, но и загрязняющей всю мировую среду до допустимого предела. Приобщение других народов к этому кругу избранных сегодня уже подрывает основы равновесия природных ресурсов и атмосферы. Мировые центры не могли не осознавать, что для оптимизации условий поддержания уровня существования Запада — «золотого миллиарда» — нужен был строгий контроль над источниками сырья, нужны были огромные пространства, закрытые для западного хозяйства и контроля, потенциал которых (СССР) в силу исторических обстоятельств не только был недоступен, но и служил к тому же стратегическому сопернику.

По мнению Максименко, «глобальная революция», притязаю щая на мир, является мировой революцией в точном смысле слова как и объявленная в 1848 году в манифесте К. Маркса и Ф. Энгельс. коммунистическая революция. Он ссылается на статью 3. Бжезин ского, благодаря которой и заметил его Д. Рокфеллер: «Наша anoxs не просто революционная, — высказывался 3. Бжезинский 32 года назад. — Мы вышли в фазу новой метаморфозы всей человеческой истории. Мир стоит на пороге трансформации, которая по своим историческим и человеческим последствиям будет более драматичной, чем та, что была вызвана французской или большевистской революциями… В 2000 году признают, что Робеспьер и Ленин были мягкими реформаторами»[467].

Глобализм вырабатывал фантом «мирового сообщества», и это политико-идеологическое клише стало теперь в международной практике чуть ли не аксиомой. Но «миррвое сообщество» — именно фантом: мир в результате информационной революции стал в техническом, коммуникационном плане достижимым, поддающимся охвату только для элит, намеренно поставленных в независимое. положение от национальных интересов, национальных экономических и культурных условий и, соответственно, национальных чаяний. Обобщая подходы западных аналитиков к глобализации, А. И. Уткин подмечает во многих из них признание неизбежности «новой мировой стратификации, когда некоторые страны… войдут в «око тайфуна» — в центр мирового развития, в то время как другие безнадежно маргинализуются». Однако новое в этой стратификации будет то, что почти «в каждом городе, принадлежит он стране-изгою или стране из круга избранных, будут присутствовать все «миры», то есть те граждане, что принадлежат к избранному кругу, и те, что выброшены — на обочину»[468]. Вопреки иллюзиям огромный прирост населения незападного мира ежегодно уменьшает процент приобщенных к достижениям прогресса, английскому языку и электронно-вычислительным средствам коммуникаций. В культурном, национальном религиозном отношениях, а также с точки зрения глубоко расходяшихся условий экономического воспроизводства в разных странах мир все более и трагически не един. Уткин приводит суждение американского аналитика Дж. Каллео, что «стилизованный по-американски глобализм означает однополярный Pax Americana, а нс диверсифицированный плюралистический мир… Разрыв между фиксированным однополярным воображением и растущими плюралистическими тенденциями в реальном мире представляет собой постоянно усугубляющуюся опасность. Эта опасность проявляется в политической линии, которая противопоставляет Америку одновременно России, Китаю и даже Европе»[469].

Идеи глобализма были восприняты в СССР вскоре после эпохи Н. Хрущева. Несмотря на его демагогические поношения капитализма и перенос «обострения классовой борьбы» в область соревнования двух систем, политика Хрущева явно была нацелена на широкие, но весьма сомнительные международные контакты, в угоду которым он жертвовал традиционными государственными приоритетами. Конец репрессий, увы, не сопровождался дальнейшим укреплением национальных начал. Наоборот, казалось, ортодоксальный марксизм искал компенсации за утрату своего революционного инструмента — внутреннего террора. Был вновь нанесен удар по трем традиционным столпам России — крестьянству, армии, церкви.

Хрущевскую «оттепель» в области внутренней политики СССР можно рассматривать как большую и неслучайную удачу Запада, который до сих пор с изрядной долей симпатии и лояльности относится к Хрущеву, несмотря на его выходки, обострение пафоса борьбы двух систем и даже Карибский кризис, который за всю вторую половину XX века был единственной действительно критической гранью противостояния. А. Янов также превозносит Н. Хрущева как лидера периода «реформы».

Если в СССР Н. С. Хрущеву были и, безусловно, остаются благодарны прежде всего за прекращение репрессий, а также за начало массового жилищного строительства, пенсии, за ослабление почти феодального прикрепления крестьян к земле, то Запад и отечественные либералы-западники его ценят совсем за другое, о чем свидетельствует весьма откровенная оценка А. Янова, который втискивает его в прокрустово ложе своей схемы: «Реформатор (антитрадиционалист) — значит мир, антиреформатор — традиционалист — необузданная экспансия». «Коммунистичесая идеология не помешала Никите Хрущеву, лидеру режима реформы, отказаться от территориальной экспансии». «В течение хрущевского десятилетия (1954–1964 гг.) Советский Союз оставил свои военные базы в Финляндии, Австрии и Китае, отказался от территориальных притязаний к Турции, существенно сократил численность своих вооруженных сил, отказался от участия в гонке стратегических вооружений, нормализовал отношения с Израилем и т. д. За все хрущевское десятилетие к империи не было присоединено ни пяди новой территории»[470]. «Притязания к Турции» касались, однако, Карса — территорий, отошедших по Берлинскому трактату 1878 года к России и оккупированных Турцией в 1918 году, о которых велись споры на послевоенных форумах, «базы в Китае» — это Порт-Артур, собственность России, отданная Хрущевым. Вывод войск из Австрии был согласован еще при Сталине, при нем же к 1947 году была проведена масштабная демобилизация. Но Янов прав: ориентация Сталина не столько на мировую революцию, сколько на использование политического и реального потенциала Победы для восстановления в максимально возможной степени территории или ареала геополитического влияния Российской империи, утраченных из-за революции, интервенции и Гражданской войны, сменились в эпоху Хрущева на космополитические цели как во внутренней, так и во внешней политике.