Покорение Финляндии. Том II - Кесарь Филиппович Ордин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этим заключились прения об Аланде, и шведские уполномоченные к ним почти не возвращались на совещаниях. Но взамен того барон Стединк, казалось, хотел склонить русских уполномоченных к большей уступчивости на северной границе. Как сказано, в этом отношении сам Румянцев, в глубине души и даже в сношениях с Государем, был на его стороне. Стединк убеждал своих коллег, что проведя пограничную черту по реке Кеми, удовлетворили бы всем требованиям, как благоразумия, так и географического положения, и остались бы в самых широких пределах когда-либо составлявших Финляндию. Напротив, настаивая на меже рекою Каликс, русское правительство явно выказывало намерение стать твердой ногой в самой Швеции, и поразить обитателей её ужасом недоумения о дальнейших намерениях России. Стединк взывал к великодушию Императора Александра, — прием обычный, почти обязательный в те времена. Он выражал уверенность, что Государь-победитель не воспользуется прискорбным положением, до которого доведена Швеция, и не повергнет её в полное отчаяние. Употребляя, наконец, выражения, мало или даже вовсе несвойственные дипломатии, Стединк просил умеренности уже не по праву, а лишь как проявления благодушие Императора Александра. Свою горячую речь он заключил печальным сознанием своей ошибки: отправляясь в Фридрихсгам, он льстил себя надеждою оказать некоторую заслугу, участвуя в обсуждении условий которые подлежат еще изменению; оказывается, что вся его обязанность состоит в подписании с закрытыми глазами того, что было уже вполне решено прежде. Скорбная нота Стединка очевидно повлияла на Румянцева, и он ограничился лишь пояснением, что не честолюбие и не желание владеть несколькими милями дальше в Лапландии побудили его предложить границу по Каликсу; основания тому лежат в географических условиях: довольно бросить взгляд на карту для того чтобы убедиться, что река Каликс представляет собою ясную и определенную границу. Шёльдебранд, помощник Стединка, опираясь на свою личную опытность и знание местности, со своей стороны говорил в пользу границы по Кеми. По его словам, эта река именно в совершенстве удовлетворяет всем требованиям хорошей границы. При большой ширине, Кеми быстра, наполнена порогами, и теряясь в тундрах, где никогда не ступала человеческая нога, представляет естественную преграду. В свою очередь Алопеус возразил, что именно эта последнеуказанная неопределенность течения реки и делает ее плохой демаркационной линией, ибо в трактате все условия должны быть в точности определены, дабы насколько возможно предупредить установление владений, дающих повод в будущем к пререканиям с той или другой стороны.
С чисто географической и, по специальности своей, довольно бесполезной на конференции почвы, гр. Румянцев не замедлил перевести дебаты на почву политическую, в которой за ним, да и за всеми впрочем, была большая компетентность. Он напомнил, что Россия никогда не требовала Финляндии и никогда вопрос о границах не принимал процессуальной, так сказать, формы; напротив, во всех сношениях с шведским министерством, речь шла просто о самом дальнем пункте новых границ, которые обстоятельства позволили России приобрести. Он привел при этом, в качестве исторической справки, что если бы когда-либо русский Император вознамерился потребовать себе Финляндию исковым порядком, то приобрел полное на то право именно в настоящее время. Ветвь Голштинского дома устранена от шведского престолонаследия; между тем шведский престол при Елизавете был обеспечен за нею ценою возвращения ему Финляндии, покоренной тогда русским оружием. С потерей ныне Голштинским домом прав, тогда выговоренных, восстановляется обратно право России на Финляндию.[121] Указание это, остроумное, верное и сильное, не могло не озадачить Стединка, и он искал поддержки в ссылке на абоский трактат, в котором об этом не говорилось. — «Да, в тексте; но в актах переговоров найдется», — возразил Румянцев, в опровержение чего в свою очередь Стединк сослался на верельский договор, упразднивший абоский трактат. — «Напротив, отвечал граф, он только подтвердил его». — Спор кончился сделанным со стороны Стединка, впрочем мимоходом, указанием на то, что абоские обязательства потеряли силу уже потому, что Россия гарантировала ими шведскую конституцию, с тех пор несколько раз опрокинутую, без того, чтобы с русской стороны были предъявлены какие-либо протесты.[122] После всех этих продолжительных и утомительных прений, Румянцев, по его собственному признанию, сделав вид, что считает конференцию по несогласию Швеции уже прекратившейся, выразил Стединку сожаление, что фридрихсгамское свидание не послужило к установлению мира. Затем встал, чтобы оставить заседание. По болезни Стединка совещания происходили у него на квартире. Но последний стал просить, чтобы дать ему время на размышление о бывшем разговоре и притом дождаться возвращения адъютанта его Тартонваля, который должен был приехать вслед за Остбомом и привезти еще дополнительные повеления. Румянцев согласился.
Это заседание и болезненная горячность Стединка сильно подействовали на гр. Румянцева. На другой же день он обратился к Государю с новыми ходатайствами. Извещая его, что не видит иных со стороны Шведов возражений, как по вопросу о северной границе, он пояснял, что при настойчивости получится и Каликс; но, спрашивается, нужно-ли этого желать? — «Барон Стединк, — писал Румянцев, — уже высказался на этот счет Алопеусу, и хочет еще говорить со мной. Он с чувством и со слезами на глазах нарисовал ему картину той опалы, которой подвергнется за подпись трактата, продиктованного уже Швеции и ни в чем им не измененного; говорил о своих преклонных годах, о прежних своих заслугах и глядел на настоящие переговоры, если не достигнет ими никакой уступки, как на несчастье, которое лишит его всего уважения, прежде заслуженного.
«Скорбь одного человека, — продолжал Румянцев, — насколько бы он ни был достоин участия, не должна, Государь, идти в счет, когда речь ведется о пользах государства; я это знаю. Но и не с личной точки зрения я представляю В. В-ву эту картину; я приписываю ей большие размеры и большее воздействие, быть может вредное для хода Ваших дел. Тягостная мысль, тревожащая теперь Стединка, что он не добился при нынешних переговорах, приходящих уже к концу, никаких изменений в трактате, может совсем подорвать его здоровье, и в самую минуту подписания мира мы будем поставлены в