Братья Стругацкие - Дмитрий Володихин

Невольно задаешься вопросом: какую задачу решали Стругацкие, избирая столь необычный для них стиль?

Можно, конечно, перечислить самые банальные объяснения и остановить выбор на одном из них, но это будет бесполезным повтором давно пройденных уроков. Все они, мягко говоря, не дают ответа: «признание в старости» (сказано Стругацким-младшим, и можно теперь на это только ссылаться, а развивать тут нечего), «исповедальная проза», «биографизм» (уже сто раз сказано другими людьми, также не имеет смысла развивать). В сущности, всё это лишь видимость объяснений. Борис Натанович также пишет, что это была в значительной степени «вещь для себя», что писалась она фактически в стол и т. п. Но все-таки писалась и все-таки вышла. И, надо полагать, неспроста в качестве материала для «синей папки» Сорокина избраны были именно «Гадкие лебеди». Относительно предпочтения «Гадких лебедей» «Граду обреченному» или же «Улитке на склоне»[45], изначально планировавшихся на роль «наполнителя» той самой «синей папки», и говорить нечего — действительно, была бы страшная диспропорция, выйди в «синей папке» первая часть «Града» или хотя бы главы об «Управлении» из «Улитки».

Думается, Стругацкие сознательно подбирали особый стиль для своей «Хромой судьбы». Он (стиль) создавал хорошо рассчитанный ими эффект, и о нем стоит поговорить подробнее.

«Обитаемый остров», «Далекая Радуга», «Трудно быть богом», «Гадкие лебеди» и, тем более, «Полдень, XXII век», «Жук в муравейнике», «Волны гасят ветер» — вещи, в которых неказистое настоящее смотрится в зеркало идеального будущего, иначе говоря, повествование о том, чему не надо существовать сейчас/завтра и каким должен быть идеал интеллигенции, думающей о будущем. А «сорокинская часть» «Хромой судьбы» — единственное произведение в творчестве Стругацких, где проводится линия, прямо связывающая настоящее и будущее. Сорокин пишет «Гадких лебедей». Сорокин, так или иначе, хотя бы вполсилы, придавленный окружающей реальностью и не юным возрастом, все же влияет своим текстом на настоящее, сея в нем ростки будущего. Эти ростки ясно видны в «Гадких лебедях», особенно на последних страницах. Но помимо будущего видно и самое настоящее настоящее. Оно серьезно, основательно, на значительном пространстве художественного текста, представлено только в «сорокинской части» «Хромой судьбы» — изо всех текстов братьев Стругацких! Оно отвратительно, хотя ближайшее прошлое в их трактовке выглядело намного хуже. И вот поэтому, вероятно, создана стилистическая пропасть между суховатым, стремительным, наполненным интеллектуальными играми повествованием о грядущем и тягучим болотом настоящего. Иначе говоря, сознательно смонтирован стилистический контраст, помогающий проявиться контрасту смысловому. Будущее, каким его видели братья Стругацкие, — абсолютно чужое для настоящего, каким его видел звездный дуэт. Соединение двух несоединимых стилей в рамках одного произведения позволяет осознать, сколь велика разница, сколь сильна чуждость двух времен друг другу. А значит… Значит, будущее не утвердится, если ему не удастся разнести советскую реальность в щепы…

Отказ от диалога с массовой аудиторией и апелляция к более узкому кругу читателей, состоящему преимущественно из интеллектуалов, произвели в творческом методе братьев Стругацких настоящую революцию. Притом революцию не менее значительную, чем та, которая совершилась на два десятилетия раньше, — в повести «Попытка к бегству». Тогда Стругацкие отрешились от советского романтизма, теперь — от представления о том, что писатель обязан делать свои тексты «удобными» для читателя.

21

Стареющий писатель.

Да, стареющий. Этого не избежать.

Стало непросто встречаться, непросто работать над рукописями синхронно.

Годы тощих коров — годы томительных ожиданий, безжалостных ударов, криков в пустоту — теперь сказывались. «Смотри! — отдувал Аркадий Натанович седые усы. — „Сборник документов. ГАУ НКВД СССР. М., 1941“. Думаешь что это? Стенограммы допросов? Доносов? А вот и нет! Всего лишь документы-отчеты по экспедиции Витуса Беринга!» — И смеялся, обыгрывая эту необычную, даже странную мысль: ведь Беринг сам отправился на севера´; НКВД только издал книжку…[46]

«Когда-то мы писали: „Жизнь дает человеку три радости: друга, любовь и работу“, — сказали Стругацкие в одном из своих многочисленных интервью. — Мы и сейчас думаем так же. Хотя прекрасно понимаем, что счастье — понятие чрезвычайно индивидуальное и зависит от многих факторов: от воспитания, от образа жизни человека, от его темперамента, от его окружения и физического здоровья. Мы знаем, что для многих людей счастье — это просто отсутствие несчастья, довольство, удовлетворенность, и мы понимаем этих людей, хотя и не приемлем такого представления о счастье. Для большинства людей счастье связано с осуществлением желаний, и, вообще говоря, желания предосудительные могут приносить столько же счастья, сколько и желания благороднейшие. Человек может быть счастлив даже в ущерб самому себе — когда источником его счастья оказывается удовлетворение дрянных и мелких желаний. Слава ради славы, награда ради награды, благополучие ради благополучия — всё это рано или поздно приводит человека в духовный тупик, в котором нет места никакому счастью и где остаются одни только сомнительной приятности воспоминания. Для нас уже много лет основным источником счастья служит наша работа, и выражение „человек создан для счастья“ мы склонны истолковывать как „человек рожден для творчества“ (если человек вообще рожден для чего-нибудь)…»

22

Тяготила ли Стругацких совместная работа? Ведь им совсем не просто стало собираться, развивать рукопись синхронно, как это почти всегда получалось раньше. Интересы в немалой степени диктуются и возрастом — так сказывался ли возраст?

Отвечая на эти вопросы авторов, Борис Натанович сообщил, что в конце 80-х они с братом еще работали в полную силу и с удовольствием. К примеру, пьесу «Жиды города Питера» писали «бодро-весело»…

Но, конечно, уже тогда начинали чувствовать и усталость, и старость, и всё возрастающее нежелание выдумывать… «„Бич божий“[47] обсуждался вяло, мы никак не могли договориться о сюжете; раздраженно спорили. О том, чтобы начать работать, не могло быть и речи… „Белый ферзь“ чем дальше, тем привлекал нас меньше. Ничего там „нашего“ не было, кроме финальной фразы-приговора, но не начинать же громоздить штабеля приключений ради одной этой фразы?.. И в 90-м, действительно, наступил кризис… И спиртное здесь, несомненно, сыграло существенную роль. АН не желал (не мог?) изменить порядок вещей. А я не мог заставить себя с этим порядком смириться. Мы начали ссориться по пустякам (чего раньше у нас не бывало никогда). Встречи утратили чистую (независимо от результатов работы) радость общения. Стало трудно проводить рядом более недели… Всё это было бы, наверное, преодолимо, если бы работа шла хорошо. Но работа едва теплилась. Мы устали, и перерывы более не добавляли ни сил, ни азарта… А кроме всего прочего, — ведь вокруг кипела перестройка, и, как сказал тогда, кажется, Коротич, „жить было интереснее, чем писать“… Случилось что-то вроде странного внезапного финиша: именно тогда, когда стало, наконец, „можно“, оказалось, что сил, похоже, не осталось совсем. У Лондона о чем-то подобном сказано было: „когда боги смеются“… Теперь я думаю, что это была просто „временная потеря трудоспособности“, что можно еще было попытаться приспособиться и перестроиться, но всё совпало так, что именно на этом всё и закончилось…»