94 Избранные труды по языкознанию - Вильгельм Гумбольдт

Понятно, что туземец подразумевает в данном слове, причем не- расчлененно, только 'он' и 'отец' и что будет стоить немалых усилий пояснить ему различие выражений, слитых воедино в указанном слове. Таким образом, нация, которая пользуется этим языком, может отличаться большой сообразительностью, пониманием и живым восприятием окружающего мира, обладать житейской мудростью, однако подобный строй ее языка не обеспечивает ей подлинно свободного развития идей и склонности к формальному мышлению. Поэтому всему строю ее языка придется испытать необходимую ломку в том случае, если подобные интеллектуальные преобразования будут привнесены в жизнь такой нации извне.

При переводе построенных таким образом фраз нельзя, следовательно, упускать из виду, что переводы их, поскольку они затрагивают грамматические формы, могут быть неправильными. При переводе с таких языков переводчик обычно воспринимает грамматические формы языка иначе, чем говорящий на этом языке. Чтобы избежать искажений смысла, надо стараться при переводе передавать грамматическую форму с наиболее возможной степенью близости к языку-оригиналу. Однако при этом иногда приходится сталкиваться с ситуациями, когда вообще необходимо отказываться от передачи грамматической формы. Так, в языке уастека говорится: папа tanin-tahjal, что означает 'я лечусь у него', однако в более точном переводе — 'я, меня лечит он'. Таким образом, в данном случае имеет место активная глагольная форма, связанная со страдательным объектом в качестве субъекта. Создается впечатление, что народу знакомо чувство пассивной формы, однако язык, имеющий только активные формы, привлек народ именно к ним. Следует, однако, отметить, что в языке уастека падежные формы вообще отсутствуют. В качестве местоимения 1-го лица ед. ч. папа означает одновременно 'я', 'мной', 'мне', 'меня'и выражает понятие „совокупности Я" (Ich- heit). В ninи в предшествующем ему taграмматически обозначено также только то, что местоимение 1-го лица ед. ч. управляется гла- голом '. Это наглядно показывает, что в сознании туземцев фикси-

1 Дело в том, что в языке уастека, как н в большинстве американских язы- руется не различие между активной и пассивной формами, а лишь связь грамматически оформленного понятия „совокупности Я" с представлением о постороннем воздействии на нее.

Какая же непреодолимая бездна простирается между таким языком и греческим — наиболее развитым из всех известных нам языков! В искусном построении периодов греческого языка положение грамматических форм по отношению друг к другу составляет нерасторжимое целое, которое усиливает действие идей и отличается симметрией и эвритмией. Оно рождает особое, сопровождающее мысли и одновременно незаметно парящее очарование, подобно тому как в некоторых картинах старых мастеров красота формы достигается не только путем размещения фигур, но и самими очертаниями их групп. Однако в языке это не просто мимолетное удовлетворение фантазии. Острота мышления выигрывает от того, что логические отношения в точности соответствуют грамматическим. Дух всесильнее стремится к формальному, то есть к чистому мышлению, если язык приучает его к строгому разграничению грамматических форм.

Несмотря на огромное различие между языками, стоящими на столь различных ступенях развития, необходимо признать, что даже среди тех языков, которые можно обвинить в почти полном отсутствии форм, многие обладают большим количеством средств для выражения полноты мысли, для обозначения посредством искусного и строгого сочетания немногих элементов разнообразных отношений между идеями, сочетая при этом краткость с мощью. Различие между такими и более совершенно построенными языками заключается не в этом. То, что необходимо выразить, можно выразить почти так же полно, приложив достаточно усилий. Имея в своем распоряжении поистине многое, такие языки лишены только одного, а именно — выражения грамматических форм как таковых и его важного и благотворного воздействия на мышление.

Если, однако, задержаться на мгновение, чтобы оглянуться на высокоразвитые языки, то может показаться, что и в них, пусть даже в несколько ином виде, происходит нечто подобное и что обвинение в адрес других языков несправедливо.

Можно сказать, что любой порядок или соединение слов, избранное однажды для обозначения определенного грамматического отношения, может считаться грамматической формой; и не так уж важно, что данные обозначения выполняют свою роль при помощи внутренне значимых, указывающих на нечто реальное слов, а формальные отношения должны при этом домысливаться. Реальные грамматические формы также едва ли могут существовать в ином виде; что же касается более развитых языков, отличающихся искусным

ков, существуют различные формы местоимений, в зависимости от того, употребляется ли местоимение самостоятельно, управляет ли оно глаголом, или само управляется глаголом; ninотносится к последнему случаю. Слог taуказывает на то, что объект выражен глаголом. В инициальной же позиции он находится только в том случае, если объект стоит в первом или во втором лице. Способ обозначения объекта глаголом является в языке уастека весьма необычным.

построением, то они первоначально были построены более груф, и следы этого построения можно обнаружить в них и поныне.

Для того чтобы настоящее исследование имело надежное основание, сделанная нами весьма существенная поправка нуждается в более четком пояснении. Для этого необходимо, во-первых, определить, что в этой поправке истинно без всякого сомнения, а затем установить, что остается в силе, несмотря на утверждения, которые были поставлены под сомнение.

То, что в языке характерным образом (то есть так, что в аналогичном случае это повторяется) обозначает грамматическое отношение, является для данного языка грамматической формой. В большинстве наиболее развитых языков и ныне обнаруживается сочетание элементов, связанных между собой посредством того же самого способа, который применяют менее развитые языки. Способ образования при помощи присоединения значимых слогов (агглютинация), свойственный также и подлинным грамматическим формам, должен, вероятно, быть всеобщим. Это явственно следует из перечисления средств, которыми располагает язык для обозначения таких форм. Эти средства распределяются следующим образом:

присоединение и включение значимых слогов, составлявших

или все еще составляющих слова; присоединение или включение незначимых букв или слогов исключительно с целью обозначения грамматических отношений;

преобразование гласных путем перехода одного из них в другой,

путем изменения количества или ударения; изменение согласных внутри слова; неизменный порядок взаимозависимых слов; редупликация слогов.

Сам по себе порядок слов обеспечивает небольшие изменения и может обозначать также лишь немногочисленные отношения, если необходимо избежать любой возможности двоякого истолкования. При этом в мексиканском и в ряде других американских языков употребление его расширяется за счет того, что глагол включает в себя или присоединяет к себе существительные. Однако и в таком случае его границы значительно не расширяются.

Присоединение и включение незначимых элементов слов и изме-: нение гласных и согласных могли представлять собой наиболее естественные и приемлемые средства, если бы язык возникал по договору. Присоединению противопоставлено подлинное склонение (флексия); могут существовать не только слова, соответствующие понятиям формы, но и слова, выражающие понятия о предметах. Более того, мы заметили ранее, что последние, в сущности, не пригодны для обозначения форм, так как такие слова при помощи одной только формы должны снова присоединяться к другим. Трудно, однако, себе представить, что при возникновении языка основным являлся такой способ обозначения, который предполагал бы ясное представление и разграничение грамматических отношений. Утверждать, что могли существовать нации, обладавшие благодаря этому

ясным и проницательным языковым сознанием, значило бы разрубить узел, вместо того чтобы распутать его. Достаточно просто представить себе предмет, чтобы убедиться в сложности ситуации. В словах, обозначающих предмет, понятие складывается путем восприятия предмета, знак — путем свободно вытекающей из него аналогии, понимание — путем его демонстрации. В грамматической форме все это разные вещи. Узнать, обозначить и понять грамматическую форму можно лишь по ее логическому содержанию или по смутному чувству, сопровождающему ее. Понятие можно вывести только из уже существующего языка, а для того чтобы его обозначить и пояснить это обозначение, не хватает определенных аналогий. Некоторые способы обозначения могли, вероятно, возникнуть из чувства; среди них, например, такие, как долгие гласные и дифтонги, а следовательно, и более продолжительное звучание голоса в греческом и немецком языках при обозначении конъюнктива и оптатива. Но поскольку строго логическая природа грамматических отношений такова, что предписывает нам держать их на расстоянии от силы воображения и чувства, то подобных случаев могло быть очень немного. Однако надо сказать, что несколько необычных примеров еще можно обнаружить в американских языках. В мексиканском языке слова, оканчивающиеся на гласные или специально отбрасывающие свои конечные согласные во множественном числе, образуют множественное число посредством того, что конечный гласный произносится со свойственным этому языку сильным выдыханием, вызывающим паузу в произношении. Наряду с этим иногда наблюдается удвоение слогов; единственное число: ahuatl'женщина', teotl'бог'; множественное число: ahua, teteo. Понятие множества невозможно выразить в звуке более образно, чем в том случае, когда первый слог повторяется, последний слог утрачивает свой резко и определенно завершающийся конечный согласный, а остающийся конечный гласный произносится с таким продолжительным и сильным ударением, что звук как бы исчезает в воздухе. В южном диалекте языка гуарани суффикс перфекта ута произносится более или менее медленно, в зависимости от того, идет ли речь о близком или далеком прошлом. Подобный способ обозначения почти выходит за рамки языка, приближаясь к жесту. Против изначального наличия склонения в языках выступает также и опыт, если не считать немногих только что приведенных примеров. Стоит лишь начать расчленять язык более тщательно, как со всех сторон вы будете обнаруживать сочетания значимых слогов. Там же, где его уже невозможно обнаружить, оно выводится по аналогии, или по меньшей мере остается загадкой, существовало ли оно когда-либо ранее. Как легко распознаваемую агглютинацию можно принять за склонение, мы увидим, продемонстрировав несколько примеров из американских языков. На языке мбайя daladiозначает 'ты будешь бросать', nilabuitete'он плел', причем начальные dи п являются показателями футурума и перфекта. Создается впечатление, что это напряжение, вызванное одним-единственным звуком, имеет все основания быть настоящим спряжением. Но тем не менее это самая настоящая агглютинация.