Десятый самозванец - Евгений Шалашов

— А кто такая госпожа Спарре? — поинтересовался Акундинов.

— Эбба Спарре — лучшая подруга королевы. Видимо, ей показалось, что ее величество стала забывать старых друзей.

— Потому эта дама и наняла убийц, — понимающе хмыкнул Тимофей.

— А что бы ты хотел? Это — политика!

Олаф лежал, уставясь в потолок. Акундинов сумрачно ходил по залу и от нечего делать считал шаги. Обойдя раз пять помещение, он вернулся к связанному:

— И что же мне с тобой делать? — обратился Тимофей к старику. — Как считаешь, что сделает королева, узнав о предательстве?

— А в чем меня можно обвинить? — нахально спросил Олаф. — Где же тут измена? Да, я сказал своим старым друзьям, что ты вместе с любовницей ушел в лес, в сторожку. Ну и что? Густавсен подтвердит, что я не знал ни о каком покушении. Кстати, где он?

— Там же, где и остальные, — буркнул Акундинов. — В земельке сырой.

— А! — заметно повеселел старик. — Тогда еще лучше. А что может сказать какая-то девка, с которой ты изменил ее величеству? Кто ей поверит…

— Конечно, — кивнул Тимофей. — Свидетелей-то нет. Ну, пошли, — приказал он старику, помогая тому встать.

— Куда? — насторожился тот. — Я буду кричать!

У Олафа Паульсена куда-то пропали наглость и напыщенность. Вроде только что перед Тимохой был старый солдат, искренне радевший за честь своей королевы. А тут, поди ж ты…

— Старый вояка, служивший королю Густаву, будет кричать? — усмехнулся Тимофей, подталкивая Паульсена. — Стыдно, солдат!

Тычками и пинками Тимофей вытолкал Олафа из домика, а потом вытащил саблю, которая острием уперлась в спину старика:

— Вперед!

— Куда вы меня ведете, господин Синельсон? — испуганно сказал старик.

— Ишь, на «вы» называть стал, молодец! — похвалил Олафа Тимофей и прибавил: — Вперед, скотина!

Паульсен, запинаясь и падая, медленно пошел вперед. Идти по лесу в ночной рубашке и без обуви старику было нелегко. Но Акундинову его почему-то было не жаль. Так они прошли две версты. Дальше Тимофей идти не рискнул, боясь не найти обратный путь. Да и место подходящее — рядом с маленьким болотцем, поросшим рогозом и тучей комаров.

— Так ты говоришь, в отряде Делагарди служил? Из тех свеев, что Русь грабили? — распаляя себя, выкрикнул Тимофей. — Говори, сволочь!

— Постойте, господин принц, — упал Олаф на колени. — Я — старик. Простите меня! Не убивайте!

— А я тебя и не буду убивать, — ухмыльнулся Акундинов, успокаиваясь. — Чего ж я о всякое дерьмо буду руки-то пачкать? Я тебя тут оставлю…

Тимофей прислонил старика к дереву. Потом, отрезая куски холста с его же собственной ночной сорочки, стал приматывать Олафа к стволу. Закончив, он разрезал оставшуюся ткань, оставив того полностью голым.

— Ну вот, — с удовлетворением сказал Тимофей, проверяя на прочность путы. — Знаешь, как мужики с ляхами пленными разделывались? Возьмут да в яму посадят, а сверху — дерево. Или донага разденут да в лесу оставят, комариков кормить.

Паульсен, услышав такую речь, протяжно завыл: «А-А!»

— Громче, громче кричи! Волки быстрее услышат, — подбодрил его Тимофей. — Ну, как у нас говорят, оставайся с Богом!

Оставив голого старика в лесу на съедение комарам (жилистый, до утра дотянет!), Акундинов возвращался в охотничий домик. Его мало волновало, что он будет рассказывать Кристине, потому что решение уже было принято. Завтра, вернее, уже сегодня он покинет охотничий домик ее величества и отправится в Стокгольм. В этом городе нужно срочно садиться на первый же попутный корабль и отправляться куда-нибудь. Лучше — куда подальше. И пускай придется помучиться на корабле лишний день-два, но зато и оказаться где-нибудь в Кенигсберге, подальше от Швеции.

1653 год от Рождества Христова.

Нойштадт (Голштиния).

Хлипкая дверь вылетела вместе с запором, и в комнату вломились герцогские ландскнехты. Сколько их было, Тимофей посчитать не успел, как не успел и вытащить саблю. Только и сумел, что вскочить да врезать одному из солдат по морде. Но другие, стащив его на пол вместе с одеялом, принялись бить, приговаривая: «Руссиш швайн!» Акундинов отбивался руками и ногами, пытаясь дотянуться до сабли. Не удалось. Один из немцев наступил ему сапогом на руку, а еще один навалился всей тушей на спину и принялся душить.

— Лассен им имруе! — прорычал один из голштинцев, не принимавший участия в драке. Стало быть, начальник.

Немцы старших уважают. Это у нас пришлось бы орать, надрывая голос, а потом — отвесить одному-другому затрещину, а тут все совсем не так. Приказал начальник оставить в покое, так тотчас же и отошли, порыкивая, как псы, у которых отняли кость.

Акундинову позволили встать. Потом старший (видел его как-то у Фридриха) приказал, указывая на разбросанные вещи:

— Циен зи зих ан!

«Продал-таки меня чулочник!» — грустно подумал Тимофей. А потом, забираясь в узкие штаны и надевая жесткий немецкий камзол, выругался:

— Ферфлюхтен хурэнзон, ваш хер херцог!

За неуважительность к герцогской особе получил чувствительный тычок уже от старшего.

— Шнелль, шнелль, — скомандовал старший и подтолкнул в спину.

Выходя, Тимоха с грустью увидел, как один из ландскнехтов любовался его драгоценной саблей.

Внизу стояла карета. Солидная и довольно просторная. Сам поместишься да и слугу с собой возьмешь. Хватит места и для припасов в дорогу, и для оружия как защиты от лихих людей. Ехать бы и ехать. Хошь — в Россию, а хошь — в Испанию. В такой может оказаться кто угодно — хоть генеральская вдова, хоть целый принц. Правда, только если он под арестом. На дверцах кареты не было ни гербов, ни корон. Зато окошечки забраны решетками.

Тимофея подсадили и задвинули в глубь повозки. Следом уселся один из ландскнехтов и прикрыл за собой дверцу. Послышалась короткая команда, карета двинулась в путь.

В уголке уже сидел какой-то сморщенный хмырь, похожий на герцогского канцеляриста. Морда кислая, будто уксусу напился. В руках держит тяжелую кожаную сумку с герцогским гербом.

Городишко был маленький, и минут через десять карета уже пылила по дороге.

«Куда же меня везут? — раздумывал Тимофей, поглядывая на дорогу. — В Польшу или прямо в Россию? Нет, скорее всего, в Польшу. Ландскнехтам платить нужно. А герцог не дурак, чтобы лишние деньги платить».

— Ну и за сколько серебреников Фридрих-Иуда меня продал? — поинтересовался Акундинов, кивнув на папку и пытаясь устроиться поудобней.

Хмырь-канцелярист ответом не удостоил. Ландскнехт почесал затылок, а потом, примерившись — не дать ли в глаз? — пожал плечами, показывая, что не знает. Хотя, может, в самом деле не знал. Его дело маленькое — схватить и отвезти туда, куда скажут. А прыщ-то очкастый если и знает, то все равно не скажет. Хотя можно и попробовать…