Железный король. Узница Шато-Гайара (сборник) - Морис Дрюон

– А продиктовать письмо, которое ждет от вас король, вы по крайней мере сможете? – спросил он и, щелкнув пальцами, крикнул: – Эй, капеллан!

Из темноты выступила фигура в белом, тускло блеснул бритый синеватый череп.

– Брак расторгнут? – спросила Маргарита.

– Как же он может быть расторгнут, кузина, когда вы отказались выполнить просимое?

– Я не отказалась, – прошептала она. – Я согласилась… На все согласилась. Как же так? Ничего не понимаю.

– Живо принесите кувшин вина, больной необходимо подкрепиться, – скомандовал Артуа, повернувшись к двери.

Кто-то послушно затопал прочь и с грохотом спустился по лестнице.

– Сделайте над собой усилие, кузина, – произнес Артуа. – Сейчас-то уж наверняка надо согласиться с тем, что я вам скажу.

– Но ведь я вам писала, Робер; писала вам, чтобы вы передали Людовику… написала все, что вы от меня требовали… что моя дочь не от него…

Вещи и люди – все ходуном заходило вокруг нее.

– Когда? – спросил Робер.

– Два с половиной месяца назад… вот уже два с половиной месяца, как я жду, а меня все не освобождают.

– Кому вы вручили письмо?

– Берсюме… конечно.

И вдруг Маргарита испугалась. «А действительно ли я написала письмо? Это ужасно, но я уже не знаю… ничего не знаю».

– Лучше спросите Бланку, – прошептала она.

Но в эту минуту ее оглушил страшный шум: Робер Артуа вскочил с табурета, сгреб кого-то невидимого в темноте за шиворот, потряс изо всех сил и, судя по звуку, залепил ему звонкую пощечину. Пронзительный крик зазвенел в ушах Маргариты, болезненно отдался в голове.

– Но, ваша светлость, я отвез письмо, – донесся до нее прерывающийся от страха голос Берсюме.

– А кому ты его вручил? Говори, кому?

– Отпустите меня, ваша светлость, отпустите, вы меня задушите. Я вручил письмо его светлости де Мариньи. Согласно приказу.

Раздался глухой стук: очевидно, Артуа хватил со всего размаха Берсюме о стену.

– Разве меня зовут Мариньи? Если письмо адресовано мне, какое же ты имеешь право передавать его в чужие руки?

– Он уверил меня, ваша светлость, что сам передаст вам.

– Ладно, с тобой, голубчик, я еще рассчитаюсь, – прошипел Артуа.

Затем, приблизившись к ложу Маргариты, он сказал:

– Никакого письма, кузина, я от вас не получил. Мариньи оставил его у себя.

– Ах, так! – прошептала Маргарита.

Она почти совсем успокоилась. По крайней мере, она теперь знала, что письмо было и впрямь написано.

В эту минуту в комнату вошел Лалэн с кувшином вина. Робер Артуа внимательно наблюдал, как пьет Маргарита.

«В сущности, если бы я подсыпал ей яду, – думал он, – все обошлось бы куда проще; ах, как глупо, что я об этом вовремя не подумал… Стало быть, она согласилась… Жаль… жаль, что я раньше не знал. А теперь слишком поздно; но, так или иначе, долго ей все равно не протянуть».

Робер чувствовал, как его охватывает равнодушие и даже печаль. Бороться было не с кем. Неестественно огромный, в кругу вооруженной до зубов свиты, сидел он, упершись руками в бока, перед жалким ложем, на котором медленно угасала молодая женщина. Ведь это ее он так страстно ненавидел, когда она была королевой Наваррской и должна была стать королевой Франции! Разве ради ее погибели не плел он интриг, не жалел сил и расходов, рыскал по свету, устраивал заговоры и при французском и при английском дворах? Он ненавидел ее, когда она была сильна; он испытывал к ней вожделение, когда она была красива. Еще прошлой зимой он, знатнейший и могущественный вельможа, чувствовал, что она, эта жалкая узница, одержала над ним верх.

А теперь граф Артуа мог воочию убедиться, что его торжество зашло дальше, чем он того хотел. Поручение, которое граф Валуа не мог дать никому, кроме Робера, претило ему. Не жалость к узнице испытывал он, а какое-то тошнотворное равнодушие, горькую усталость. Столько шума, возни, приготовлений – и против кого? Против этой беззащитной, иссохшей, сломленной недугом женщины! Ненависть, питавшая Робера, погасла, ибо великая ненависть требует себе равного противника.

Он и впрямь сожалел, и сожалел вполне искренно, что письмо, перехваченное Мариньи, не попало в руки его, Робера. Маргариту заточили бы в монастырь… Ничего не поделаешь, слишком поздно: жребий брошен, и теперь остается лишь одно – идти до конца.

– Вот видите, кузина, – сказал он, – видите, какого врага вы имели в лице Мариньи, с первого дня он против вас баламутил. Не будь его, вас никогда бы не обвинили в измене и Людовик, ваш супруг, никогда бы с вами так не обошелся. С тех пор как Людовик взошел на трон, Мариньи все делал, лишь бы удержать вас в темнице, впрочем, с таким же пылом трудился он ради погибели всего Французского королевства. Но сейчас я обязан сообщить вам радостную весть: ваш недруг ввергнут в тюрьму, и я явился сюда с целью выслушать ваши жалобы на него и тем ускорить дело королевского правосудия и вашего спасения.

– Что я должна заявить? – спросила Маргарита.

От выпитого вина еще сильнее забилось сердце, и, желая умерить его биение, она поднесла руку к груди.

– Я сейчас продиктую за вас письмо капеллану, – успокоил ее Робер, – я знаю, в каких выражениях надо составить такой документ.

Капеллан уселся прямо на пол, пристроив табличку для писания у себя на коленях; свеча, стоявшая на полу, причудливо освещала снизу лица участников этой сцены.

– «Государь, супруг мой, – медленно начал диктовать Робер, стараясь не пропустить ни слова из текста, составленного самим Карлом Валуа, – я чахну от печали и недуга. Молю вас даровать мне свое прощение, ибо, ежели вы откажете мне в вашей милости, чувствую, что тогда останется мне жить недолго и душа покинет мое тело. Во всем виноват мессир де Мариньи, пожелавший лишить меня вашего уважения, равно как и уважения покойного государя, возведя на меня гнусный поклеп, лживость коего подтверждаю клятвенно; по его приказу я нахожусь в ужасных условиях, и именно в силу этого…»

– Минуточку, ваша светлость, – взмолился капеллан. Взяв в руки ножичек, он стал скоблить неровный пергамент.

– «…я дошла, – продолжал Робер, – до теперешнего бедственного состояния. Во всем повинен этот злодей. А еще умоляю вас спасти меня от беды и клянусь вам, что я всегда была вашей покорной супругой, согласно воле божьей».

Маргарита с трудом приподнялась на своем ложе. Она не могла взять в толк, почему после года заточения ее теперь хотят обелить перед лицом света, не понимала, чем вызвано это странное противоречие.

– Но как же так, кузен, – спросила она, – ведь вы в тот раз требовали от меня совсем иных признаний?

– Теперь они уже не требуются, кузина, – ответил Робер, – эта бумага, под которой вы поставите свою подпись, заменит все.

Ибо ныне Карлу Валуа необходимо было собрать против Ангеррана де Мариньи любые свидетельские показания, даже самые неправдоподобные. Этот документ мог смыть, хотя бы для видимости, позор с короля, а главное, в этом письме Маргарита сама объявляла о своей близкой кончине. И впрямь, его высочество Валуа был, что называется, человек с воображением!

– А Бланка, – спросила Маргарита, – что будет с Бланкой? О Бланке вы подумали или нет?

– Не беспокойтесь, кузина, – сказал Робер. – Все для нее будет сделано.

Тогда Маргарита нацарапала на пергаменте свое имя.

Робер Артуа поднялся с табурета и склонился над королевой. Повинуясь его нетерпеливому жесту, присутствующие отступили к порогу. Гигант положил свои ручищи на плечи Маргариты, почти касаясь ее шеи.

Прикосновение этих огромных ладоней наполнило все существо Маргариты каким-то успокоительным, блаженным теплом. Как бы боясь, что Робер уберет руки, Маргарита придержала их своими исхудалыми пальцами.

– Ну, прощайте, кузина, прощайте, – сказал Артуа. – Желаю вам спокойно отдохнуть.

– Робер, – прошептала Маргарита, ища глазами его взгляд. – Робер, скажите правду, когда в прошлый приезд вы пытались овладеть мной, вами руководило подлинное чувство или нет?

В каждом, даже самом испорченном человеке тлеет искорка добра, и граф Артуа в порыве вовсе не свойственного ему великодушия произнес те слова, которые ждала от него Маргарита:

– Да, кузина, я вас действительно любил.

И он почувствовал, как от прикосновения его ладоней успокаивается это истерзанное тело, в эту минуту Маргарита была почти счастлива. Быть любимой, будить желания было смыслом, целью всей жизни этой королевы, больше, чем почести, больше, чем власть.

Признательным взглядом проводила она Робера, вместе с которым удалялся свет уносимой свечи; в потемках он показался королеве неестественно огромным, и ей вспомнились непобедимые рыцари Круглого стола, о которых повествовали старинные сказания.